Дом
Шрифт:
– Верно. А вы, значит, тоже считаете, что это бесполезно?
– Я не считаю, я уверена, - сказала она.
– Убежать можно из тюрьмы, а тут такая воля, что дальше некуда... Разве можно убегать из воли?
– попыталась сострить она, но мне было не до ее шуток, я оставался мрачен, и она, заметив это, продолжила еще более серьезным тоном, если только у шепота может быть какой-то тон (но они, видно, привыкли в темноте говорить шепотом и умели придавать своему шепоту различные оттенки: как обычным людям слышится улыбка в голосе, так у них была, вполне возможно, улыбка в шепоте).
– Поверьте, все, что можно испробовать за эти годы, чтобы покинуть Дом, мы испробовали, и, как видите - все мы здесь. Ничего нельзя поделать...
– Но этого не может быть! Этого не может быть! Поезд должен прийти! Я все время, каждую минуту жду его, напрягаю слух, напрягаю душу...
– Не кричите.
– она помолчала, потом продолжила вполне благожелательным тоном, - здесь для вас откроется еще масса невероятных вещей, к которым мы уже давно привыкли. Отнеситесь к ним спокойно - мой вам совет. Вам тоже предстоит ко многому привыкнуть...
– Нет, - в бешенстве произнес я и даже, кажется, зубами скрипнул.
– Ничего мне не предстоит здесь! Я уйду, уйду, уйду! Убегу отсюда! Убегу!
Она некоторое время молча разглядывала меня, как смотрят на несмышленую зверушку, стремящуюся выкарабкаться из ямы с отвесными стенками, что явно ей не под силу и что понимают все, кроме самой маленькой зверушки, попавшей в беду.
– Я пришла только предупредить вас, - спокойно прошептала она и поднялась, чтобы уходить, - не надо тревожить остальных. Это опасно. Хоть мы и привыкли к своему положению, но ваше чудовищное - я не найду другого слова - чудовищное ваше появление здесь может кое-кого из нас выбить из привычной колеи. Раньше через год-два-три после своего попадания сюда - после того, как мы поняли свое истинное положение, мы все часто болели нервными болезнями, у нас были депрессии, и в довольно тяжелой форме; мы все прошли через это. Многие наши давно уже разучились улыбаться, да и к чему здесь улыбки.. Мы изучили друг друга, как самих себя... Мы едим, благодарим Бога за прожитый день и ложимся спать, входя в завтра, как в день вчерашний, потому, что все наши дни похожи один на другой. Отец придумал меняться делами для разнообразия, но это помогло ненадолго; это маленькое разнообразие очень скоро было поглощено огромной монотонностью здешней жизни... Мы все ненавидели Дом, но за долгие годы ненависть эта незаметно превратилась в свою противоположность; особенно проникаешься любовью к Дому, когда убегаешь из него и через несколько дней, полуживой, возвращаешься под его кров, где тебя поят, кормят и ухаживают за тобой, пока ты не придешь в себя и не поймешь, что ты все это время по ошибке ненавидел то, что Богом послано для твоей любви... Теперь мы любим и оберегаем свой Дом от всего, а пуще всего от такого невероятного вторжения, как ваше, которое и в голову никому здесь не могло прийти... Ну, ладно, заговорилась я с вами... Я ухожу. Будьте осторожны, и если хотите остаться, станьте одним из нас.
– Нет, - сказал я, - не смогу.
– Поначалу нам всем тоже так казалось, и мы придумывали невероятные вещи, чтобы убежать отсюда. Телеграфист однажды выдумал летательный аппарат, правда, не было никаких материалов, чтобы его изготовить, да и сомнительно все это... Вы ведь, наверно, уже заметили, здесь нам и сомнительно все это... Вы ведь, наверно, уже заметили, здесь над Городком нет ни одной птицы... Куда лететь, даже если было бы на чем? Кругом степь, как океан... Кстати, советую вам, если не будет спокойно сидеться на месте, не уходите так далеко от Дома, чтобы потерять его из виду, вы можете заблудиться и погибнуть. Или берите с собой собаку... Хотя нет, она уже старая и тоже боится идти слишком далеко.
– Послушайте, но послушайте, - видя, что она собралась выходить из комнаты, я судорожно вцепился в ее руку и громко зашептал, - но ведь этого не может быть, просто не может быть, и вы... кто-то из вас знает, знает... Должен быть выход, вы знаете...
– Отпустите мою руку, мне больно, - зашептала она.
Я отпустил, глядя не отрываясь в ее потускневшие глаза, будто собирался найти в них подтверждение тому, что она меня обманывает.
– Никакого выхода нет, - сказала она, потирая руку в том месте, куда только что впивались мои пальцы.
– А вы запомните, что я вам сказала. Это и будет ваш выход.
Она пошла к двери, осторожно толкнула ее, будто не в коридор выходила, а наоборот - из коридора в комнату, и боялась потревожить хозяина, и вышла, аккуратно прикрыв за собой дверь.
Ночью я не мог заснуть, напряженно думал обо всех этих странных людях (у них даже разговор был непонятный, взять хотя бы дочь начальника станции: то она говорит, как провинциальная клуша, то вполне приличным литературным языком), о ситуации, в которую попал, и в то же время не переставая прислушиваться к посторонним звукам - а что если поезд прибудет ночью, а я его просплю, этого я боялся теперь больше всего на свете. И первое время, на протяжении многих дней и ночей, чем
Утром я услышал резкий звон, идущий снизу. Оказалось, так здесь сзывают к завтраку. Когда я пустился вниз, все уже восседали (именно восседали; такой у них был важный, торжественный вид за столом, что никак ни про одного из них нельзя было сказать просто: сидели) за чисто выскобленным дощатым столом. На мое приветствие некоторые молча кивнули, остальные и это посчитали для меня недопустимой роскошью, видно, не хотели меня баловать своим вниманием с самого начала. На меня посматривали неодобрительно. Я сел на пустовавший стул, за пустой прибор - потрескавшаяся тарелка, кривая, изогнутая алюминиевая вилка с тремя зубцами вместо четырех, грубый стакан толстого стекла с обгрызенными краями. Я налил себе воды из графина, возвышавшегося на середине стола с важностью бутылки французского коньяка, и отпил полстакана; вода показалась мне очень вкусной.
– У нас не принято опаздывать к столу, - сказал вдруг начальник станции нарушив глубокое молчание за столом.
– Вы слышали сигнал? Он был достаточно громким.
– Да, - сказал я.
– Но я не знал, что это такое. Впрочем, извините...
– Если хотите жить с нами, вам придется уважать наши правила и подчиняться им, - проговорил ТТ, но не так резко, как можно было ожидать от него, скорее назидательно.
Я молча посмотрел на него, ничего не ответил и принялся за еду. На столе были яйца, масло, сыр, хлеб, все это в очень ограниченном количестве; хлеба, например, я посмотрел, приходилось по одному кусочку на каждого. "Ничего, -подумал я, - жить можно". Вид стола несколько поднял мне дух, поднятию которого не способствовал пустой желудок. "Жить можно, - повторил я про себя с горечью, - но лучше - не нужно, деру надо давать отсюда, все они - помешанные, и не может быть, чтобы не нашлось никакого выхода, из любой ситуации можно найти выход, если спокойно подумать и приняться за дело умеючи, не жалея сил... "
– Вообще-то, у нас за столом не принято разговаривать во время еды, услышал я вдруг голос начальника станции, прервавший мои мысли.
Я не сразу сообразил, что его слова относятся ко мне, но он смотрел на меня, а все молчали, выжидая, что я отвечу.
– Разве я что-то сказал?
– спросил я с неприятным чувством, которое тут же оправдалось.
– Да. Вы громко бормотали, но слов я не разобрал, - сказал начальник.
"Слава богу, хоть слов не разобрал, - подумал я, - черт возьми, с каких это пор я стал думать вслух? Или уже впадаю в присущее им маразматическое состояние?.."
– Я похвалил воду, - не сразу нашелся я.
– Очень вкусная. Кстати, откуда вы ее берете?
– Вы очень рассеянны, молодой человек, - заметил начальник станции, а мне вместо "молодой человек" послышалось "пассажир", как вчера он и обращался ко мне весь день; в тоне его слышалось и раздражение и одновременно нарочитая терпеливость учителя, выговаривающего нерадивому ученику.
– Вчера я вам показывал и подробно рассказывал о нашем хозяйстве, но вам, очевидно, было неинтересно. Я показывал вам и колодец. Тут до нас еще был вырыт колодец, он вышел на жилу, прекрасный источник и очень обильный. Без него никакая жизнь не была бы здесь возможна, сами понимаете... Кстати, сегодня вам как раз предстоит брать воду из колодца. Что касается всех остальных продуктов - они от коровы и кур. Вы их вчера, наверно, тоже не заметили... Корова наша - потомок той, что давным-давно привезли сюда сторож и его жена на товарняке... Были у нас и бараны... Да... А теперь остались лишь свинья, боров и поросята... Мясо, сами понимаете, только по праздникам, точнее - когда у нас мясо к столу, тогда и праздник... Впрочем, я все это вам вчера показывал и рассказывал, - смутился он, заметив на себе взгляд жены, молчаливо упрекающий его за многословность.