Домашний зверинец
Шрифт:
Серафита умерла два или три года спустя от крупозной ангины, против которой врачебное искусство оказалось бессильно. Она покоится неподалеку от Пьеро.
С нею угасла белая династия, но не угас кошачий род. Пара, белая как снег, произвела на свет трех котят, черных как смоль. Объяснить это таинственное явление мы не беремся. В ту пору в большой моде были «Отверженные» Виктора Гюго; повсюду только и говорили, что об этом шедевре; имена героев романа звучали из каждых уст. Двух котят-мальчиков мы назвали Анжольрасом и Гаврошем, а котенка-девочку — Эпониной [36] . В детстве они были очаровательны и очень скоро выучились приносить поноску, как собаки; поноской служил смятый листок бумаги. Можно было забросить бумажный шарик на шкаф, засунуть вглубь ящика, спрятать на дне высокой вазы — умелые лапки доставали его отовсюду. Когда котята выросли, они прониклись презрением к этим легкомысленным забавам и возвратились к той философической и мечтательной невозмутимости, которая отличает семейство кошачьих.
36
Анжольрас — чистый и суровый студент, республиканец и революционер; Эпонина — сестра парижского мальчишки Гавроша, безответно влюбленная в Мариуса, возлюбленного Козетты.
Для людей, которые приезжают в Америку и попадают на плантацию, где трудятся
Анжольрас — безусловно, самый красивый из троих — имел крупную голову с львиными бакенбардами, сильные плечи, длинное тело и великолепный хвост, напоминающий пушистую метелку. В повадках его сквозила некая театральная напыщенность; он, казалось, позировал, точно актер, вызывающий восторг публики. Двигался Анжольрас неспешно, плавно, величаво; лапки на землю ставил так осторожно, как если бы шел по консоли, заставленной китайскими вазами и венецианским стеклом. Характер же его не отличался стоицизмом, и к еде он выказывал страсть, которую не одобрил бы тот, чье имя он носил. Анжольрас, чистый и скромный юноша, наверняка сказал бы своему тезке, как ангел Сведенборгу: «Ты слишком много ешь!» [37] . Мы поощряли это забавное чревоугодие, достойное обезьян-гастрономов [38] , и благодаря этому Анжольрас достиг размеров и веса, редких среди домашних кошек. Его решили постричь на манер пуделя, чтобы довершить сходство со львом. Оставили только гриву на голове и длинную кисточку на кончике хвоста. Не поручимся, впрочем, что и на лапах у него не красовались пышные штаны, как у ученого пса Мунито [39] . В этом виде он, надо признать, походил не столько на атласского или кейптаунского льва, сколько на японскую химеру. Никогда еще в живом звере не воплощалась фантазия более сумасбродная. Кожа на выбритых местах приобрела оттенок синеватый и бесконечно причудливый, особенно в сочетании с черной гривой.
37
Этот эпизод из жизни Сведенборга пересказан в «Серафите» Бальзака: однажды во время сытного обеда Сведенборгу явился ангел и сказал ему, что он слишком много ест. Сведенборг постился сутки, после чего ангел явился вновь и открыл ему, что он избран для толкования людям Господних замыслов.
38
Вероятно, имеется в виду картина Давида Тенирса Младшего «Обезьяны в кухне» (середина 1640-х годов).
39
Ученый пудель Мунито, умевший «читать» и «считать», был подстрижен под льва. Он был так знаменит, что стал героем брошюры «Историческая заметка о жизни и талантах ученого пса Мунито, сочинение друга животных» (1820).
Гаврош имел физиономию плутоватую и лукавую, точь-в-точь как у его романного тезки. Он был меньше Анжольраса, двигался с комической поспешностью и заменял каламбуры и уличные словечки парижского мальчишки рыбьими плясками, затейливыми прыжками и смешными позами. Следует признать, что в полном соответствии со своими простонародными вкусами Гаврош пользовался всякой возможностью выскользнуть из гостиной и в обществе бродячих котов: «кровей сомнительных и скромного рожденья» [40] , предаться во дворе и даже на улице забавам, удовлетворяющим самому невзыскательному вкусу, и тем попрать достоинство кота из Гаваны, сына славного Дона Педро Наваррского, благородного испанского гранда, и высокомерной аристократки маркизы Доньи Серафиты. Порой он приводил домой товарищей, которых повстречал, слоняясь по улицам, и делил с этими несчастными, страдающими от истощения и превратившимися в ходячие скелеты, свою еду, ибо он был великодушен. Бедные бродяги, прижав уши, поджав хвост, потупив глаза, боясь, что их вольную трапезу прервет метла горничной, заглатывали двойные, тройные, четверные порции и, подобно славному псу Siete-Aguas (Семь вод) из испанских posadas [41] , оставляли тарелку такой чистой, как если бы она была вымыта и вытерта голландской хозяйкой с картины ван Мириса или Герарда Дау [42] . При виде товарищей Гавроша мы неизменно вспоминали подпись под рисунком Гаварни: «Хорошенькие у вас друзья, с которыми вы дружите!» [43] Впрочем, все это свидетельствовало лишь о том, что у Гавроша доброе сердце, ведь он мог бы съесть всю миску один.
40
Виктор Гюго. «Честные и свободные советники» (Легенда веков. Первая серия, VII, I).
41
Posadas (исп.) — деревенские трактиры; Семь вод — кличка собаки, описанной Готье в его «Путешествии по Испании» (1843); она очень чисто вылизывала тарелки, а служанка, если ей пеняли на то, что посуда недостаточно чиста, клялась, что она вымыта Семью водами.
42
Франс ван Мирис Старший (1635–1681) и Герард Дау (1613–1675) — нидерландские живописцы, мастера жанровой живописи.
43
В намеренно неграмотной подписи под рисунком французского художника Гаварни (1804–1866; наст, имя и фам. Ипполит-Сюльпис-Гийом Шевалье) эти слова говорит жена вконец упившемуся мужу.
Кошка, названная в честь трогательной Эпонины, имела фигуру более стройную и изящную, чем у братьев. Мордочка у нее была чуть вытянутая, глаза немного раскосые, на китайский манер, и зеленые, точь-в-точь как у Афины Паллады, которую Гомер неизменно именует лазурноокой; черный бархатный носик походил на перигорский трюфель, а усы пребывали в постоянном движении и тем сообщали ее физиономии самое своеобразное выражение. Ее черная великолепная шерстка все время трепетала, мерцала и переливалась. Мир не знал кошки столь же чувствительной, столь же нервной, столь же наэлектризованной. Стоило два-три раза погладить ее по спине в темноте, как мех начинал потрескивать и от него во все стороны летели синие искры. Эпонина полюбила нас так же страстно, как ее романная тезка — Мариуса, а мы, в отличие от этого прекрасного юноши не увлеченные Козеттой, разделили чувство нежной и преданной кошки, которая по сей день сопутствует нам во всех наших трудах и служит украшением нашего уединенного жилища на окраине города. Она прибегает на звук звонка, принимает посетителей, провожает их в гостиную, предлагает им сесть, разговаривает с ними — да-да, разговаривает: воркует, шепчет, повизгивает, издает звуки, совсем не похожие на язык, какой употребляют кошки в общении между собой, и подражающие членораздельной речи людей. Что она говорит, понять нетрудно: «Не волнуйтесь, полюбуйтесь картинами или побеседуйте со мной, если я вам нравлюсь. Хозяин скоро придет». Когда же мы приходим, она скромно усаживается в кресло или на край фортепиано и прислушивается к нашим беседам, не вмешиваясь в них, как и подобает животному благонравному и светскому.
Очаровательная Эпонина столько раз доказывала свой ум, добрый характер и общежительность, что была единогласно возведена в ранг человеческого существа, поскольку очевидно, что ею движет нечто большее, чем инстинкт. Ранг этот дает ей право есть за обеденным столом, как принято у людей, а не на полу из миски, как подобает животным. Итак, за завтраком и обедом Эпонима сидит на пуле рядом с нами; однако ввиду ее малого роста ей дозволяется класть передние лапки на край стола. У нее есть свой прибор, без вилки и ножа, но с собственным стаканом; в обед ей достаются все блюда, от супа до десерта; своей порции эта кошка ожидает с достоинством и спокойствием, каким не могут похвастать многие дети. Она является при первом звуке колокольчика, и, войдя в столовую, мы всегда застаем ее уже на посту: она стоит на своем стуле, опершись лапками о край стола, и подставляет нам мордочку для поцелуя, как воспитанная барышня, любящая и почитающая родителей и людей на возрасте.
На солнце есть пятна, у алмазов бывают изъяны, абсолютного совершенства в мире нет. Не станем скрывать: Эпонина, как и вообще все кошки, питает страстную любовь к рыбе. Опровергая пословицу «catus amat pisces, sed non vult tingere plantas» [44] , она охотно опустила бы лапу в воду, чтобы поймать уклейку, мелкого карпа или форель. Рыба приводит ее в самое настоящее неистовство, и, подобно детям, которых пьянит ожидание десерта, она порой, когда предварительные разыскания в недрах кухни убеждают ее, что свежая рыба благополучно прибыла с моря и у Вателя нет никаких оснований пронзать себя шпагой [45] , отказывается есть суп. Тогда Эпонине говорят холодным тоном: «Мадемуазель, если человек не хочет супа, значит, он не голоден и ему не стоит давать и рыбу», после чего безжалостно убирают блюдо с рыбой у нее из-под носа. Уверившись, что дело серьезное, чревоугодница спешно принимается за суп, вылизывает тарелку, так чтобы в ней не осталось ни единой капли бульона, ни единой крошки хлеба, ни единого кусочка макарон, а потом с гордым видом смотрит на нас, как человек, исполнивший свой долг и вернувшийся на стезю добродетели. Тогда ей накладывают порцию рыбы, которую она поглощает с величайшим удовлетворением, а отведав все положенные ей блюда, выпивает под конец треть стакана воды.
44
Кот любит рыбу, но лап мочить не любит (лат.).
45
Франсуа Ватель (1631–1671) — метрдотель принца Конде, покончивший с собой из-за опасения, что к обеду в честь Людовика XIV не будет привезена свежая морская рыба (рыбу между тем привезли вовремя).
Когда мы ожидаем к обеду гостей, Эпонина, еще не видевши их, уже знает, что вечером у нас будет прием. Она смотрит на свое место и, если видит подле тарелки нож, ложку и вилку, тотчас спрыгивает со стула и устраивается на табуретке перед фортепиано, которая всегда служит ей прибежищем в подобных случаях. Пусть те, кто отказывает животным в разуме, объяснят, если смогут, это обстоятельство, по видимости столь незначительное, но таящее в себе великое множество следствий. Появление подле тарелки этих орудий, которыми умеет пользоваться только человек, убеждает наблюдательную и рассудительную кошку, что на сей раз ей надлежит уступить место хозяйскому гостю, и она спешит это сделать. Она никогда не ошибается. Но если гость ей знаком, она устраивается у него на коленях, льнет к нему, красуется перед ним и тем самым старается заработать какой-нибудь вкусный кусочек.
Впрочем, довольно; не будем утомлять читателей. Истории кошек вызывают куда меньше интереса, чем истории собак; тем не менее мы считаем себя обязанными рассказать о кончине Анжольраса и Гавроша. В латинской грамматике одна из первых фраз гласит: «Sua eum perdidit ambitio» [46] ; об Анжольрасе можно сказать: «Sua eum perdidit pinguetudo», его погубила собственная тучность. Его убили негодяи, охочие до рагу из дичи. Но и убийцы его плохо кончили и очень скоро погибли. Смерть черного кота, животного в высшей степени каббалистического, никогда не остается неотомщенной.
46
Его погубило собственное честолюбие (лат.). В параграфе о притяжательных местоимениях в латинской грамматике Эмиля Лефранка 1825 года эта фраза приведена с упоминанием Цезаря: «Цезаря погубило собственное честолюбие».
Гаврош под влиянием неистовой любви к свободе или, скорее, внезапного порыва выпрыгнул однажды из окна, пересек улицу, проскользнул в Сент-Джеймсский парк, расположенный напротив нашего дома, и пропал. Все наши попытки его разыскать ни к чему не привели; судьба его покрыта мраком неизвестности. Из всей черной династии в живых осталась только Эпонина; она хранит верность своему хозяину и сделалась настоящей «кошкой от литературы».
Компанию ей составляет великолепный ангорский кот, чья серебристо-серая шерсть напоминает китайский фарфор в трещинках; имя его Зизи, а прозвище — «слишком красивый, чтобы что-нибудь делать» [47] . Это роскошное создание постоянно пребывает в состоянии созерцательного кайфа, точно курильщик опиума. При взгляде на него в голову приходят «Экстазы г-на Ошне» [48] . Зизи обожает музыку; он не только слушает ее, но и сам музицирует. Порой в ночи, когда все спят, тишину нарушает странная, фантастическая мелодия, которой позавидовали бы Крейслер [49] и композиторы будущего: это Зизи прогуливается по клавишам оставленного открытым фортепиано и с удивлением и восторгом вслушивается в звуки, которые извлекают из инструмента его лапки.
47
Прозвищем кота Зизи служит название комедии Эдуарда Плувье (1855), в котором, в свою очередь, обыгрывается название новеллы английского писателя Эдуарда Булвер-Литтона «Фердинанд Фицрой, или Слишком красивый, чтобы что-нибудь делать».
48
«Экстазы г-на Ошне» (1850) — комедия Марка Мишеля, в которой заглавный герой, загипнотизированный слугой, впадает в состояние сомнамбулизма.
49
Иоганнес Крейслер — композитор-романтик, аль-тер-эго Э.-Т.-А. Гофмана, герой его произведений и псевдоним, под которым писатель публиковал свои заметки о музыке.