Домашний зверинец
Шрифт:
Было бы несправедливо умолчать в нашем рассказе о Клеопатре, дочери Эпонины; она очаровательна, но чересчур скромна для того, чтобы выходить в свет. Шерсть у нее черно-коричневая, как у Муммы, мохнатой подруги Атта-Тролля [50] , а зеленые глаза походят на два огромных аквамарина; стоит она чаще всего на трех лапах, а четвертую держит в воздухе, точно классический лев, лишившийся мраморного шара, на который он обычно опирается.
Такова история черной династии. Анжольрас, Гаврош, Эпонина напоминают нам о созданиях нашего возлюбленного учителя. Правда, когда мы перечитываем «Отверженных», нам всегда кажется, что главные действующие лица этого романа — черные коты, но это вовсе не уменьшает нашего удовольствия.
50
«Атта-Тролль. Сон в летнюю ночь» (1841, изд. 1843) — поэма Генриха Гейне; ее заглавный герой — медведь, а Мумма — его подруга.
IV
А теперь о собаках
Нас часто обвиняли в том, что мы не любим собак. Обвинение на первый взгляд не такое уж серьезное, но мы считаем необходимым его опровергнуть, потому что оно бросает на нас тень. Ведь люди, предпочитающие котов, слывут лживыми, сластолюбивыми и жестокими, тогда как любители собак считаются прямыми, честными, открытыми — одним словом, наделенными всеми теми достоинствами, какие обычно приписываются собачьему роду [51] .
51
Это распространенное противопоставление особенно ярко представлено в одном из очерков Дельфины де Жирарден, приятельницы Готье и его коллеги по сочинению фельетонов для газеты «Пресса». 21 октября 1837 года она подробно аргументировала мнение, что «род человеческий четко разделяется на две несхожие расы, а именно на кошек и собак», причем человек-собака добр, отважен, самоотвержен, а человек-кошка тщеславен, ревнив и коварен, но зато ловок, предупредителен и вообще очарователен (см.: Жирарден Д. де. Парижские письма виконта де Лоне. М., 2009. С. 171–173).
52
Все три имени — традиционные во Франции собачьи клички, но Миро вдобавок — собака, действующая в романе Готье «Капитан Фракасс» (1863).
53
Фраза, приписываемая многим комическим писателям, в частности художнику и граверу Никола-Туссену Шарле (1792–1845).
54
Философский термин «монада» означает простейшую, неделимую часть бытия. Среди прочих его использовал в своей натурфилософии Гёте, обозначавший им одушевленную жизненную индивидуальность. Анекдот о реплике про монаду восходит к предисловию Анри Блаза де Бюри к французскому переводу «Фауста»: Гёте излагал свою теорию монад, а за окном громко лаяла собака; поэт подошел к окну и громко крикнул: «Вой сколько хочешь, тварь, тебе меня не одолеть».
Фарамонд [55] нашей собачьей династии носил имя Лютер; это был легавый пес, крупный спаниель, белый с рыжими подпалинами, с роскошными коричневыми ушами; он потерялся, долго, но безуспешно искал хозяев и в конце концов прижился у наших родителей в Пасси. За неимением куропаток он охотился на крыс и в борьбе с ними одерживал победы, достойные шотландского терьера. Мы в ту пору обитали в тупике Дуаенне, нынче не существующем, в маленькой комнате, где вокруг Жерара де Нерва-ля, Арсена Уссе и Камиля Рожье собирались члены живописной литературной богемы, чье эксцентрическое существование было так хорошо описано в других местах, что это избавляет нас от необходимости повторяться. Там, в окрестностях площади Карусели, под сенью Лувра, среди камней, поросших крапивой, подле старой полуразрушенной церкви, проломленный купол которой приобретал в лунном свете вид в высшей степени романтический, мы наслаждались такой свободой и таким уединением, как если бы находились на пустынном острове в Океании [56] . Когда Лютер, с которым мы поддерживали самые дружеские отношения, убедился, что мы окончательно вылетели из родительского гнезда, он положил себе за правило проведывать нас каждое утро. В любую погоду он выбегал из Пасси, бежал по набережной Бийи и Королевской аллее [57] и к восьми утра, к моменту нашего пробуждения, оказывался подле нашего порога. Он скребся в дверь, его впускали, он бросался к нам с радостным лаем, клал лапы нам на колени, с видом скромным и простодушным получал свою долю ласок за прекрасное поведение, обходил комнату дозором и отправлялся в обратный путь. Вернувшись в Пасси, он, виляя хвостом и тихонько повизгивая, сообщал нашей матушке так внятно, как если бы говорил словами: «Я видел молодого хозяина, не волнуйся, у него все в порядке». Отчитавшись таким образом в исполнении обязанности, которую он возложил на себя сам, пес выпивал полмиски воды, съедал свой корм, укладывался на ковре подле кресла матушки, к которой испытывал особую привязанность, и парой часов сна вознаграждал себя за долгое путешествие. Смогут ли те, кто утверждает, что животные не мыслят и не в силах связать две идеи, объяснить этот утренний визит, укреплявший семейные узы и успокаивавший родителей насчет судьбы птенца, недавно их покинувшего?
55
Фарамонд — мифический король, с которого начинается отсчет франкских королей, предок Меровингов.
56
Готье в 1834 году снял две маленькие комнаты на улице Дуаенне близ Лувра; по соседству, в тупике Дуаенне, жил художник Камиль Рожье (1810–1896), который приютил у себя поэта Жерара де Нерваля (1808–1855) и журналиста Арсена Уссе (1814–1896). В гостиной Рожье собиралась в середине 1830-х годов целая компания романтических поэтов и художников. Сейчас ни той, ни другой улицы не существует; на их месте находится так называемый двор Карусели, устройство которого было закончено к середине 1850-х годов. Полуразрушенная церковь — по-видимому, церковь Святого Людовика в Лувре, закрытая после начала Великой французской революции, затем превращенная в протестантский храм, а в 1811 году частично разрушенная; полностью она была уничтожена в 1852 году. Готье описал времяпрепровождение маленькой колонии в тупике Дуаенне в очерке «Марилa» (1848; Проспер Марила — художник, один из завсегдатаев тупика Дуаенне); другое красочное описание оставил Жерар де Нерваль в очерке «Галантная богема» (1852).
57
Пасси, ныне часть 16-го округа Парижа, а до 1860 году коммуна, не входившая в состав столицы, располагается на правом берегу Сены. Начинающаяся по соседству набережная Шайо в 1807 году была названа именем Жана-Луи де Бийи или, точнее, Дебийи — наполеоновского генерала, убитого в Йенском сражении. В 1918 году превратилась в проспект Токио, а с 1945 года называется Нью-Йоркским проспектом. Эта улица, идущая вдоль Сены, переходит в Королевскую аллею, также идущую вдоль реки и переходящую в набережную Тюильри; по ней умный пес Лютер добегал до арки Карусели, рядом с которой и находилась улица Дуаенне.
Бедный Лютер кончил плохо; он стал молчалив, угрюм и однажды утром сбежал из дома: чувствуя, что болен бешенством и не желая искусать хозяев, он предпочел их покинуть и, вероятнее всего, был убит, так как выказывал признаки водобоязни; во всяком случае, мы его больше никогда не видели.
После довольно продолжительного междуцарствия в доме поселился новый пес по имени Замор [58] ; был он беспородный, хотя отчасти похожий на спаниеля, маленький, весь черный с огненными пятнышками над глазами и рыжими подпалинами на брюхе. Одним словом — внешне весьма невзрачный и скорее урод, чем красавец. Зато в нравственном отношении это был пес поистине удивительный. К женщинам он испытывал самое безграничное презрение, не слушался их, отказывался идти с ними рядом; ни разу ни матушке, ни нашим сестрам не удалось добиться от него ни малейшего свидетельства дружбы или почтения; он с достоинством принимал от них ласки и вкусную еду, но ждать от него благодарности было бессмысленно. Ни лая, ни постукивания хвостом по паркету, ни одного из тех изъявлений симпатии, на которые собаки вообще так щедры. Он бесстрастно покоился в позе сфинкса, как особа степенная, гнушающаяся обществом легкомысленных болтунов. В хозяева себе он выбрал нашего батюшку, которого уважал как главу семейства, человека зрелого и серьезного. Но Замор любил его любовью суровой и стоической и никогда не играл с ним, не резвился, не лизал ему руки. Он просто не сводил глаз с хозяина, ловил каждое его движение и следовал за ним повсюду, как тень, ни на шаг не отклоняясь в сторону и не обращая ни малейшего внимания на встречных собак. Драгоценный наш батюшка, мир праху его, был страстный ловец — не душ человеческих, а рыб, и выловил за свою жизнь больше усачей, чем Нимрод поймал антилоп [59] . К нему, разумеется, неприменима была острота насчет удочки как инструмента, который начинается червяком, а кончается болваном, потому что он был человек очень умный, но это не мешало ему каждый день наполнять корзину рыбой. Замор сопровождал его на рыбалку и в течение долгих ночных бдений, без которых не поймать тех солидных тварей, что водятся только на самом дне, сидел на берегу и, казалось, желал пронзить взглядом черную толщу воды и настигнуть там добычу. Он часто навострил уши, вслушиваясь в тысячу неясных звуков, которые прилетали издалека и нарушали ночную тишину, но не лаял, ибо понимал, что молчание — добродетель, необходимая для собаки рыбака. Феба являлась на горизонте, и алебастровое ее чело отражалось в темном зеркале реки [60] , но Замор не выл на луну, а ведь этот протяжный вой доставляет его собратьям немалое удовольствие. Только когда гремушка на поплавке оживала, он смотрел на хозяина и, убедившись, что добыча поймана, приветствовал победу коротким лаем, а потом с живейшим интересом следил за процессом извлечения из воды усача весом в три-четыре фунта.
58
Кличка, восходящая к трагедии Вольтера «Альзира, или Американцы» (1736), где это имя носит индейский вождь, или к драме Олимпии де Гуж «Замор и Мирза, или Рабство негров» (1784); из этой же драмы, по всей вероятности, заимствовано имя описанной ниже болонки — Мирза. Во Франции в XIX веке собак нередко называли экзотическими восточными именами, почерпнутыми из театрального репертуара.
59
Ветхозаветный Нимрод был «сильный зверолов пред Господом» (Быт. 10:9).
60
Феба — поэтическое название луны; Готье пародирует перифрастический стиль XVIII века.
Кто бы мог подумать, что в душе этого существа — спокойного, безмятежного, философического, презирающего всякое легкомыслие — жила страсть неодолимая, странная, непредсказуемая и совершенно не соответствующая ни физическому, ни моральному облику этого зверя, серьезного и почти печального?
Вы, может быть, думаете, что у честного Замора имелись какие-то тайные пороки? Может, он был вором? — Нет. — Распутником? — Нет. — Любителем пьяной вишни? — Нет. — Может быть, он кусался? — Ничего подобного. Замор обожал танцы! Он потерял голову от хореографии.
Призвание свое он открыл вот при каких обстоятельствах: однажды на площади Пасси появился серый осел с облезлой шкурой и унылыми ушами, один из тех несчастных одров, которые перевозят странствующих комедиантов и которых так хорошо изображали Декан и Фуке [61] ; вдоль его ободранных боков болтались две корзины, а в них сидели ученые собаки, одетые, в зависимости от пола, маркизами, трубадурами или турками, альпийскими пастушками или голкондскими королевами [62] . Хозяин труппы вынул собак из корзин, щелкнул кнутом, и все артисты разом, покинув горизонталь ради вертикали, превратились из четвероногих в двуногих. Заиграли дудка и тамбурин, и балет начался.
61
Александр-Габриэль Декан (1803–1860) и Луи-Венсан Фуке (1803–1869) — художники-анималисты. Осел, очень похожий на описанного в тексте Готье, изображен на картине Декана «Осел и ученые собаки» (1832).
62
Отсылка к сказочной повести шевалье де Буфлера «Алина, королева Голконды» (опубл, в 1761), по мотивам которой был сочинен балет на музыку Монсиньи (1766), а в XIX веке несколько опер; Голконда — древняя индийская крепость, славившаяся своими алмазными копями.
Замор, степенно прогуливавшийся поблизости, остановился, завороженный зрелищем. Эти собаки в ярких нарядах с блестками, в шляпах с перьями или в тюрбанах, размеренно двигавшиеся под завлекательную музыку и отчасти походившие на людей, казались ему существами сверхъестественными; их плавные шаги, скольжения, пируэты восхитили его, но не обескуражили. Подобно Корреджо при виде картины Рафаэля, он вскричал на своем собачьем языке: «И я тоже художник, anch’io son pittore!» — и, когда актеры труппы гуськом проходили мимо него, в благородном соревновательном порыве поднялся на задние лапы и, слегка пошатываясь, двинулся, к великому восторгу публики, следом за процессией.
Хозяину труппы это, однако, совсем не понравилось, и он огрел Замора кнутом; беднягу изгнали с площади, как выставили бы из театра зрителя, который во время представления вздумал подняться на сцену и принять участие в балете.
Это публичное унижение не заставило Замора отказаться от своего призвания; домой он вернулся с поджатым хвостом и мечтательным видом. Весь день он был более сосредоточен, более молчалив, более угрюм, чем обычно. А ночью наши сестры проснулись от негромкого звука непонятного происхождения, доносившегося из соседней комнаты, где обычно в старом кресле спал Замор. Звук этот походил на мерное топанье, которое в ночной тиши слышалось особенно ясно. Сестры поначалу решили, что там пляшут мыши, но шаги и прыжки на паркете казались чересчур громкими для мышиного народа. Самая отважная из сестер поднялась с постели, приоткрыла дверь — и что же она увидела в свете луны? Замор, стоя на задних лапах и размахивая передними, разучивал, как в танцевальном классе, те фигуры, какими восхищался днем на площади. Господин Замор репетировал!
Не подумайте, что то было мимолетное впечатление, скоротечная фантазия. Замор хранил верность своим хореографическим пристрастиям и сделался превосходным танцором. Стоило ему заслышать дудку и тамбурин, как он бежал на площадь, протискивался между ног зрителей и с величайшим вниманием наблюдал за экзерсисами ученых собак, однако, памятуя об ударе кнутом, больше к ним не присоединялся; он запоминал их позы и движения, чтобы ночью в тиши кабинета повторить все это по памяти, а днем сохранял свою обычную суровость. Вскоре копирование перестало удовлетворять Замора, он принялся изобретать, сочинять, и мы должны признать: в балетных танцах ему нашлось бы среди собак мало равных. Мы часто подглядывали за ним в щелку двери; он предавался своим занятиям с таким пылом, что к утру непременно опустошал миску воды, поставленную для него в углу комнаты.
Когда он обрел уверенность в себе и почувствовал, что не уступает лучшим танцорам среди четвероногих, он ощутил потребность не хранить талант под спудом и раскрыть свою тайну. Двор дома был обнесен решетчатой оградой, сквозь прутья которой без труда могли пролезть собаки скромных размеров. Однажды утром полтора или два десятка псов из числа Заморовых приятелей, по всей вероятности тонкие ценители, которым он разослал приглашения на свой танцевальный дебют, собрались вокруг пятачка, который артист заранее подмел хвостом, и представление началось. Зрители, судя по всему, пришли в восхищение и выразили свой энтузиазм гавканьем, которое сильно напоминало крики «браво», испускаемые оперными дилетантами. За исключением одного довольно грязного и жалкого барбоса, должно быть критика, который пролаял что-то насчет забвения священных традиций, все провозгласили Замора собачьим Вестрисом и божем танца [63] . Наш Вестрис исполнил менуэт, жигу и быстрый вальс. К четвероногим зрителям присоединилось немало двуногих, и Замор удостоился человеческих рукоплесканий.
63
Знаменитого танцовщика Гаэтано Вестриса (1729–1808), итальянца, выступавшего на сцене Парижской оперы, называли за мастерство богом танца (dieu de la danse); зрители-французы обыграли итальянский акцент, с которым Гаэтано и его родственники говорили по-французски, и dieu превратился в diou (в нашем переводе бож вместо бог).