Домик на краю земли
Шрифт:
Чайки не оставляют в покое и ловцов угрей. Можно нередко наблюдать, как на льду замерзшего соленого пруда в Истеме пара чаек спорит над телом угря, отброшенного в сторону рыбаком: одна тянет за голову, другая — за хвост, обе стараются изо всех сил, все более и более раздражаясь. Победа в подобном соревновании обычно достается либо сильнейшей, либо самой проворной птице, успевающей заглотнуть добычу быстрее соперницы.
Неспешное обозрение болот, особенно изучение малых проток и потаенных заводей, позволяет обнаружить большое количество уток. Однако определение их видов, классификация, оказывается невозможной задачей, потому что утки очень подозрительны и выбирают для себя зимние пристанища, придерживаясь стратегии самосохранения. Подавляющее большинство этих птиц, несомненно, черные утки Anas rubripes, самые осторожные и подозрительные создания из всех зимующих птиц. В светлое время суток они летают взад и вперед над дюнами между болотами и океаном — парами, по трое и небольшими группами, и те из них, что залетают за полосу прибоя, могут удаляться от берега настолько далеко, что пропадают из виду. Мне нравится выходить на болота с началом сумерек, держась, насколько это допускают птицы, ближе к протокам. Утки чувствуют мое приближение и начинают вопросительно покрякивать. Я слышу, как они тревожно переговариваются, предупреждая об опасности других уток, сидящих на воде где-то далеко в стороне; иногда в темноте слышится посвист их крыльев. «Свист» уток, слышимый в ночном воздухе, — чудесный, таинственный звук. Это звучание воздуха, рассекаемого утиными крыльями, — четкая, звонкая, протяжная нота, слышимая все громче и громче с приближением самой птицы. Затем звук замирает вдали, подобно слабому, свистящему вздоху.
Однажды мартовским вечером, на закате солнца, когда вечер готовился перейти в ночь, все небо оказалось завешанным облаками, за исключением позолоченного просвета на западе между облачным покровом и землей.
На вершине моей уединенной дюны было очень мирно и тихо.
Земля наполнялась темнотой, словно неглубокая чаша, вознесенная навстречу торжественной тишине облаков.
Я услышал знакомый звук.
Повернувшись к болотам, я видел стаю гусей, летевших лугами на фоне золотистой небесной расселины; их крылья плавно и торжественно рассекали воздух, и музыкальный крик, напоминающий колокольный звон, заполнял пустынную равнину, окутанную мраком. Существует ли в целом мире более благородный звук, издаваемый в дикой природе.
Я вслушивался в него до тех пор, пока он не замер, а сами птицы не скрылись в темноте. Затем до меня долетел шум спокойного моря, как всегда глубоко рокочущего при смене приливов.
Вскоре я ощутил холод и вернулся на «Полубак», чтобы подбросить в очаг свежих поленьев.
Фонари на пляже
Наступила середина марта, холодные ветры струятся над землей, раскинувшейся под лучами безмятежного, равнодушного солнца. Зима отступает, и на некоторое время необъятный мир пустеет, словно раковина.
Зима не только отрицание, не просто отсутствие лета; одновременно она олицетворяет иное, также позитивное присутствие; в период ее убывания и медленного, осторожного приближения нашей северной весны природа вступает в фазу пустоты наполовину реальной, наполовину субъективной.
Еще одни сутки с дождем, погожая неделя — и энергия развивающегося года двинет природу вперед.
Только что произошло большое несчастье — пятое, и самое ужасное, кораблекрушение за зиму. В прошлый понедельник, в шестом часу утра, большая трехмачтовая шхуна «Монтклэр» села на мель напротив Орлинса и в течение одного часа буквально развалилась на части, погубив пятерых членов экипажа.
Всю воскресную ночь дул ураганный ветер, производя сильное волнение. На рассвете в понедельник шторм несколько стих, но было по-зимнему пасмурно. Следуя из Галифакса в Нью-Йорк, «Монтклэр» выдержал трудное плавание, и восход солнца застал шхуну с обледеневшим такелажем и измученной командой мористее Орлинса. Беспомощное, почти неуправляемое судно прижало к берегу, ударило об отмель и стало разбивать на куски. Волны, громоздившиеся словно горы, приподнимали, раскачивали и трясли шхуну — было хорошо видно, как содрогались мачты при каждом ударе. Вскоре судно потеряло две из них. Сложившись наподобие ножниц, они буквально распороли две трети корпуса — «вывернули его наизнанку», как выразился Рассел Тейлор из Нозета. Судно, попросту говоря, лопнуло, его носовая часть раскололась надвое, и обе половинки поволокло к берегу. На волнах заплясала дранка — груз шхуны, вырвавшийся на поверхность из ее изуродованного чрева. Семеро моряков цеплялись за содрогавшуюся дрейфующую массу дерева, бывшую еще недавно кормой.
Этот островок надежды выглядел довольно странно: шхуна разломилась не только вдоль, но и поперек, и теперь волны свободно заливали ее нижнюю палубу, вторгаясь внутрь судна, словно в распечатанный бочонок. Корму несло через отмель, раскачивая с борта на борт, то поднимая людей, находившихся там, на головокружительную высоту, то швыряя их вниз для того, чтобы окунуть в разъяренные волны. При падении передних мачт от бизань-мачты тоже отвалился кусок длиной футов двадцать пять; уцелевший обрубок, расщепленный на макушке, мотался по воздуху в такт качке. Несчастные мореходы, все израненные, вымокшие до нитки и продрогшие до костей, не осмеливались привязаться к корме, потому что были вынуждены постоянно карабкаться вверх по вздыбленной палубе, когда судно валило на борт.
Пятеро жались к световому люку кормовой надстройки, двое цеплялись за леерное ограждение. Вокруг плавала дранка; волны швыряли ее в людей на шхуне, громоздили из нее фантастический зазубренный частокол на берегу. Всех пятерых погубила огромная волна. Люди на берегу заметили ее приближение и криками предупредили об этом моряков. Те прокричали что-то в ответ и были услышаны, а затем налетел вал, ввергнув трагические останки шхуны в водоворот пены и месива плавающих обломков. Когда вода схлынула, люди с надстройки исчезли. На какое-то мгновение из воды показалась человеческая голова, затем другая, которую быстро относило на юг, а затем не было уже ничего, кроме свирепых волн.
Двое все еще держались за кормовое ограждение: семнадцатилетний подросток и коренастый, плотно сбитый мужчина. Одна из волн оторвала мальчишку от баллюстрады, но коренастый матрос успел дотянуться до него, схватить и удержать на палубе. С подъемом воды корма начала приближаться к пляжу.
На берегу появилась команда спасателей, прибывших со станции Нозет. Они умудрились добраться до шхуны и снять тех двоих. «Монтклэр» выбросило на отмель напротив одной из так называемых неактивных станций (станция Береговой охраны упраздняется, если на ее участке оказывается мало работы), и двое-трое ее служащих были бессильны что-либо предпринять до подхода подкрепления. Людям, прибывшим из Нозета, пришлось огибать лагуну Истема и бухту Орлинса на местных автомашинах, но вся примитивная драма спасения завершилась почти мгновенно.
По мере того как шхуну кромсало на части, на пляже показались местные жители: они собирали дранку и прочие заманчивые обломки. Позже было организовано нечто вроде аукциона по распродаже имущества, спасенного со шхуны. На следующий день я заметил с полдюжины связок дранки с «Монтклэра», сложенных подле кому-то принадлежащего амбара.
Через неделю один из жителей деревни, случайно оказавшийся на отдаленном участке орлинского пляжа, заметил человеческую руку, торчавшую из песка. Раскопав песок, он обнаружил тело моряка с «Монтклэра»…
С палубы «Полубака» отчетливо видна мачта шхуны. В прошлое воскресенье я прогулялся к судну. Жилое помещение (полагаю, каюта комсостава), находившееся в корме, откуда смыло пятерых моряков, представляло собой неописуемое нагромождение дранки, расщепленных досок, искореженной обшивки, одеял и матросской одежды, пропитанной водой. Мне до сих пор мерещатся жалкие размочаленные галстуки. Мое внимание привлекли листки розоватой бумаги, разбухшие от воды, — остатки дешевой брошюры «Если вы родились в феврале». Я встречал раньше комплекты из двенадцати подобных книжечек на газетных стендах. Краска обложки этого экземпляра раскисла и перепачкала остальные страницы, превратившиеся в кашу. «Родившиеся в феврале, — прочитал я, — отличаются особой привязанностью к домашнему очагу…» И дальше: «Они готовы пройти сквозь огонь и воду ради родных и близких».