Домик на реке
Шрифт:
Наконец он проснулся от такого нестерпимого холода, что больше заснуть не мог. Светало. Звезды исчезли, и края маленьких облачков в вышине розовели от солнца. Там, в небе, уже началось утро. Но внизу солнце еще не появлялось, и все было скрыто туманом, белым и плотным. Туман обступал челнок со всех сторон, как стена, и что за этой стеной — разглядеть было невозможно.
Степочка сидел за веслами и греб. Коля поймал на себе его взгляд и, закрыв глаза, притворился спящим. Ему не хотелось разговаривать. Нестерпимая тоска томила его. Он не сразу понял, отчего ему так тоскливо. Нет, не от холода. Ему
И вдруг он вспомнил. Мама!
Он бросил ее, оставил совсем одну. Его мучило, что Степочка считает его трусом, ему Лиза сказала, что он должен быть героем, и он забыл о маме! Разве в том геройство, чтобы бросить все и бежать куда-то на Черное море? Это бегство, а не подвиг. Он просто бросил все важное, трудное, бросил на других людей и удрал. А этого важного и трудного так много! Вот подвиг — восстановить разрушенную школу. Вот подвиг — помочь Виталию Макарычу раскрыть до конца страшную тайну гибели партизанского отряда, узнать о судьбе папы. А мама… Вот самое важное дело — помочь ей жить, помочь ей перенести свое горе. Мама… Коля уехал, ничего ей не сказав, ни о чем не спросив. Зачем он так обидел маму!
Озябший, он лежал на дне челнока и от стыда не мог открыть глаз. Мама, конечно, беспокоилась о нем всю эту ночь. Она теперь ищет его по городу. Что же ему делать? Вернуться! Но как? Рассказать обо всем Степочке? Нет, Степочка не поймет его, он подумает, что Коля струсил, и будет смеяться.
И Коля решил расстаться со Степочкой, чуть только они пристанут к берегу, и вернуться в город пешком.
2
Но Степочка и не думал приставать к берегу.
— Поешь сухарей, — сказал он. И прибавил совсем так, как говорят у Жюль Верна: — Это подкрепит твои силы.
Он сам уже, отложив весла, усердно хрустел сухарями. Когда ему попадался какой-нибудь особенно твердый сухарь, он протягивал руку за борт и мочил его в реке. Грызя сухари, он деловито и бодро вглядывался в туман маленькими своими глазками, стараясь хоть что-нибудь увидеть за его пеленою. Время от времени поглядывал он и на Колю — дружелюбно, понимающе и весело.
Коля поднялся с невода, пересел на скамейку и послушно принялся за сухари. Они были крепкие, как железо, и для того, чтобы разжевать их, приходилось потрудиться немало. Работая челюстями, Коля даже немного согрелся. Но все-таки вид у него был унылый, и Степочка не мог не заметить этого.
— Тебе тяжело с непривычки, — сказал Степочка ласково и без всякой насмешки. — Ты привыкнешь, и все тебе станет легко. Мне легче, чем тебе, потому что я заранее готовил себя к плаванию, а ты нет. Человек может научиться всему: не есть, не пить, не спать, не мерзнуть. Человек не знает своих сил, их у него гораздо больше, чем он думает. Я давно об этом догадался и составил для себя такое правило: все, что может сделать другой, могу сделать и я. Ливингстон в центре Африки заболел тропической лихорадкой, температура у него была выше сорока, но нужно было идти, и он шел. Значит, и я могу идти с температурой выше сорока. Красноармеец в декабре, на разведке, переплыл начинающую замерзать реку, пять часов пролежал на снегу
— Партизаны ходили в старое здание по балке над школьным двором? — спросил Коля.
— Наверное, ходили. Старое школьное здание было разбомблено в самом начале войны, и в первый год оккупации в верхнем его этаже был партизанский штаб. Это теперь всем известно. Я долго думал, как проникали туда партизаны. Все лестницы, ведущие в верхний этаж, разрушены. Оставался один путь — по балке над школьным двором.
«Значит, и папа ходил по этой балке», подумал Коля.
— Ты был в том месте, где они жили? — спросил он.
— Там во всем этаже сохранилась всего одна комната. Чтобы до нее добраться, здорово нужно полазить. Идешь все время, как по карнизу — сбоку пропасть. Потом попадаешь в черный коридор, поворот в темноте — и дверь. Никогда не догадаешься, что там комната.
— Осталось что-нибудь в этой комнате?
— Почти ничего. Стол, железные кровати. Видно, что на столе стоял радиоприемник — сохранилась проволочная антенна. Эти две гранаты я там нашел.
— Ну!
— Нашел несколько воззваний, написанных на пишущей машинке.
— А что в этих воззваниях?
— В них сообщается, что немцы разбиты под Москвой, что Красная Армия наступает, что партизаны мстят немцам и будут мстить. Хорошо написано! Нашел еще один документ, очень странный…
— Странный?
— Он был спрятан под половицей. Я отодвинул кровать, нечаянно наступил на одну половицу, и вдруг она поднялась. Там лежала бумажка, сложенная, и в ней написано на двух языках — слева по-немецки, справа по-русски. Вроде удостоверения…
— Что же там написано?
— А там написано, что лоцман Козиков оказал услуги и просьба ему содействовать.
— Кому оказал услуги?
— Немцам, наверно. Подписано немецким комендантом.
— А кто такой этот Козиков?
— Не знаю. Там сказано, что лоцман.
— Лоцман?
Но Степочка не ответил. Он вслушивался. Далеко в тумане, за кормой челнока, выла пароходная сирена.
Уже совсем рассвело, но туман не поредел. Он только стал цветистым от солнечных лучей, внезапно пронизавших его насквозь, и клубился вокруг челнока, как дым. Берегов по-прежнему не было видно, в двадцати шагах не было видно даже воды. И рев пароходной сирены доносился словно из другого мира.
— Ты знаешь, что это? — спросил Степочка.
— Пароход, — сказал Коля.
— Пароход-то пароход, а какой?
— Не знаю.
— «Иван Мичурин». Я его сирену даже во сне узнать могу, — сказал Степочка не без самодовольства. — Самый большой пароход на реке. Бывшая «Минерва».
«Иван Мичурин», видимо, с трудом прокладывал себе путь в тумане, и сирена его ревела почти беспрерывно. Этот рев, раздавшийся за кормой челнока, становился все громче. «Иван Мичурин» нагонял челнок.
— У Черного моря он будет через пять суток, — проговорил Степочка. — А мы — только через месяц.