Доминион. История об одной революционной идее, полностью изменившей западное мировоззрение

Tom Holland

Dominion

Copyright © Tom Holland, 2019

Фото на обложке: © Fred De Noyelle / GODONG / GettyImages.ru

Я считаю своим долгом поблагодарить многих людей, оказавших мне помощь и поддержку во время работы над этой книгой. Моих замечательных редакторов Ричарда Бесуика, Лару Хеймерт и Зои Галлен. Сьюзан

де Суассон – за многочисленные советы и терпение. Патрика Уолша, самого лучшего литературного агента. Всех тех, кто читал фрагменты этой книги (или даже прочёл её целиком), когда она была всего лишь черновиком на экране компьютера, и тех, кто помогал, задавая вопросы: Ричарда Берда, Найджела Биггара, Пирса Брендона, Фергуса Батлера-Гелли, Пола Картледжа, Тони Кристи, Кэролайн Додс-Пеннок, Чарльза Фёрнихоу, Димитру Фими, Джона Фицпатрика, Питера Франкопана, Джудит Гардинер, Майкла Голдфарба, Джеймса Хеннама, Демиана Говарда, Лэрри Хуртадо, Кристофера Инсола, Джулию Джордан, Фрэнка Макдоно, Энтони Макгоуэна, Тима О’Нила, Шона Оливера-Ди, Гэбриела Саида Рейнолдса, Алека Райри, Майкла Снейпа, Гая Уолтерса, Кейт Уорд, Тима Уайтмарша и Тома Райта. Боба Мура, чьи книги пробудили во мне интерес к темам, которым посвящена эта, – за исключительную щедрость и готовность читать главы по мере того, как они писались. Джейме Мюира – за то, что он, как обычно, первым прочёл итоговый текст – и за то, что он остаётся моим самым надёжным другом. Кевина Слима – за то, что, потакая мне, он без устали выслушивал меня до конца. Чарли Кемпбелла и Николаса Хогга за то, что им большими усилиями удалось возродить и без чего годы, проведённые в работе над этой книгой, были бы гораздо менее приятными [3] . Мою любимую жену Сэди и моих столь же любимых дочерей Кэти и Элизу. Цена им – «выше жемчугов» [4] .

Лет за тридцать – сорок до Рождества Христова в Риме появился первый отапливаемый плавательный бассейн. Его соорудили на холме Эсквилин, в престижном районе сразу за древней городской стеной. Со временем эту местность облюбовали богатейшие люди той эпохи, и она наполнилась роскошными виллами и парками. Но до тех пор земля за Эсквилинскими воротами пустовала не без причины: столетиями, с самого начала истории Рима, здесь хоронили умерших. Когда строители только приступили к сооружению бассейна, в воздухе ещё витал запах трупов. Ров, бывший некогда частью прославленной оборонительной системы города, наполняли кости бедняков, тех, кому не хватило денег, чтобы упокоиться в могилах. Здесь погребались трупы рабов, «которые раб же в бедном гробу привозил за наёмную скудную плату» [5] . Стервятники, слетавшиеся сюда в таких количествах, что их называли «птицы эсквилинские» [6] , обгладывали тела до костей. Пожалуй, ни один район Рима благоустройство не преображало столь сильно. На костях возводились мраморные колоннады, журчащие фонтаны и благоухающие цветники.

Но до полного преображения было ещё далеко. Даже спустя десятилетия после начала застройки земель за Эсквилинскими воротами там всё ещё можно было увидеть стервятников. Хищные птицы кружили над участком, именовавшимся Сессорием и использовавшимся так же, как в старые времена. Это было «место, предназначенное для казни рабов» [7] , но, в отличие от арен, где преступников казнили на потеху ликующей толпе, оно лишено было всякой изысканности. Как торговцы на рынке вывешивали на всеобщее обозрение куски мяса, так здесь провинившихся рабов приколачивали к деревянным крестам. Из далёких земель привозили драгоценные семена, чтобы украсить Эсквилин прекрасными зелёными насаждениями, но эти голые столбы напоминали о его тёмном прошлом. Не было смерти более мучительной и презренной, чем распятие. Висеть без одежды и долго страдать от ужасных ран на руках и груди [8] : хуже участи, соглашались римские мыслители, нельзя было и вообразить. Как раз поэтому распятие представлялось им подходящим наказанием для рабов. Только угрожая им столь страшной карой, можно было поддерживать в городе порядок. Процветание и великолепие Рима зависели, в конечном счёте, от тех, кто день за днём выполнял тяжёлую, но нужную работу. «Но после того как мы стали владеть рабами из множества племён и народов, у которых отличные от наших обычаи, которые поклоняются иноземным святыням или не чтят никаких, этот сброд не обуздать иначе, как устрашением» [9] .

И всё же, хотя римляне не сомневались, что распятие помогает поддерживать порядок в государстве, отношение к этому виду казни всегда было неоднозначным. Если целью казни было устрашение, проводить её, конечно, следовало публично. Что могло свидетельствовать о подавлении мятежа красноречивее, чем сотни трупов, прибитых к крестам, выстроенным вдоль дороги или перед воротами непокорного города, посреди вырубленных лесов? Даже в мирное время палачи превращали казнь в зрелище, расправляясь с жертвами самыми разными способами: «Одни вешают людей вниз головой, другие сажают на кол, вгоняя его в срамные места, третьи на дыбе растягивают руки» [10] . Но в демонстрации распятых зевакам таилось нечто парадоксальное. Столь отвратителен был трупный дух этого бесчестия, что многие из тех, кто просто наблюдал за распятием, после чувствовали себя запятнанными. Хотя римляне и привыкли к использованию этого наказания в качестве «высшей меры» [11] , они отказывались верить, что сами первыми додумались до подобного изуверства. Только какие-нибудь жестокие варвары могли изобрести столь страшную пытку: персы, или ассирийцы, или, может быть, галлы. Всё казалось отталкивающим в приколачивании человека к кресту, который по-латински называется crux, – само слово резало слух [12] . Именно исключительным отвращением к распятию объясняется то, что обыкновенно эта казнь приводилась в исполнение где-нибудь в глухом месте за городскими стенами и то, что, когда разраставшийся Рим поглотил земли за пределами древних стен, там высадили самые редкие и ароматные растения мира, лишь бы замаскировать скверну. По той же причине, несмотря на широкую распространённость распятия в римском мире, об этой казни старались даже не рассуждать. Порядок, порядок, любимый богами и поддерживаемый магистратами, представляющими величайшую власть мира, значение имел порядок, а не уничтожение отбросов общества, осмелившихся на него посягать. Замученные до смерти преступники: какое дело было до них мужам благородным и образованным? Иным выпадает доля настолько низкая, такая убогая, что благоразумнее закрыть на неё глаза.

Удивляться, таким образом, следует не тому, что до нас дошло чрезвычайно мало подробных описаний казни путём распятия, а тому, что она вообще упомянута в античной литературе [13] . Тела распятых оставляли на растерзания голодным птицам, а после обыкновенно сбрасывали в общую могилу. В Италии палачи, одетые в красное, тащили трупы крюками; об их приближении предупреждал звон колокольчиков. Над телами распятых не было памятников; имена их ожидало забвение. Такова была их доля, – и из этого всеобщего молчания известно лишь одно исключение, которое подтверждает правило. До нас дошли четыре рассказа о том, как человек был приговорён к смерти на кресте, а затем казнён. Удивительно, но все они посвящены одной и той же казни, имевшей место лет через шестьдесят – семьдесят после того, как в Риме появился первый отапливаемый плавательный бассейн. Но произошло это не на Эсквилине, а на другом холме, недалеко от стен Иерусалима. Холм этот назывался Голгофа, «что значит: Лобное место» [14] . Казнили странствующего проповедника из захолустного городка под названием Назарет, еврея по имени Иисус, признанного виновным в преступлении против римского порядка. Четыре самых ранних свидетельства его казни, созданные несколько десятилетий спустя, подробно описывают, из чего эта казнь состояла. После приговора осуждённый был передан стражникам и подвергнут бичеванию. Поскольку он называл себя Царём Иудейским, стражники принялись осмеивать его, плевать на него и надели ему на голову терновый венец. Лишь затем, весь в крови и синяках, он отправился в последний путь. Свой крест он нёс сам, запинаясь, через весь Иерусалим – из казни сделали зрелище и предостережение для зевак – и дальше, до самой Голгофы [15] . Там его прибили к кресту, пронзив ему руки гвоздями, и он был распят. Когда он умер, в бок ему вонзили копьё. Нет причин сомневаться в правдивости основных моментов этого описания. Даже скептически настроенные историки склонны признавать их достоверность. «Смерть Иисуса из Назарета на кресте – установленный факт, возможно, единственный установленный факт его биографии» [16] . Страдания его, разумеется, не были чем-то исключительным. Боль, унижение и затяжной ужас «мучительнейшей из всех родов смерти» [17] выпадали в римские времена на долю многих людей.

С телами этих людей не случалось, однако, того, что произошло с телом Иисуса. Сняв с креста, его не бросили в безымянную братскую могилу. Его испросил себе богатый поклонник. Тогда тело в соответствии со всеми обычаями подготовили к погребению и положили в гробницу, закрыв вход в неё большим камнем. Во всяком случае, об этом сообщают четыре наиболее ранних описания смерти Иисуса, называемые греческим словом «Евангелия» – «благие вести» [18] . Эти сведения вполне правдоподобны. Данные археологии свидетельствуют, что некоторые распятые действительно удостаивались погребения в склепах за городскими стенами Иерусалима. Нечто гораздо более поразительное – если не сказать беспрецедентное – произошло, если верить тому, что передавали люди немного позже. Рассказывали, как женщины, отправившиеся навестить могилу, обнаружили, что камень, прегрождавший в нее вход, отвален. Рассказывали, что Иисус на протяжении следующих сорока дней являлся своим ученикам – не в виде призрака или ожившего мертвеца, но воскресший в облике новом и славном. Рассказывали, что он вознёсся на небо и ему суждено сойти на землю вновь. Со временем его стали почитать – не просто как человека, но как Бога. Претерпев самую мучительную пытку, которую только можно представить, он победил саму смерть. «Посему и Бог превознёс Его и дал Ему имя выше всякого имени, дабы пред именем Иисуса преклонилось всякое колено небесных, земных и преисподних…» [19]

Самым странным в этой истории большинству обитателей римского мира казалось отнюдь не то, что смертный стал божеством. В те времена многие народы считали границу между земным и небесным вполне преодолимой. В Египте, древнейшей из монархий, фараонам с незапамятных времён воздавали божественные почести. В Греции всем был известен «герой и бог» [20] Геракл, мускулистый борец с чудовищами, который, прожив жизнь, полную прекрасных подвигов, был унесён к бессмертным прямо с погребального костра. Римляне нечто подобное рассказывали о Ромуле, основателе Рима. За несколько десятилетий до распятия Иисуса провозглашать смертных богами вдруг стали гораздо чаще. Могущество Рима достигло такого размаха, что любой, кому удавалось подчинить его своей власти, мог считаться скорее богом, нежели человеком. О вознесении на небеса одного из таких властелинов, Юлия Цезаря, людям возвестила воссиявшая в небе комета. Приёмный сын Цезаря, удостоившийся почётного именования Август, вознёсся, по свидетельству очевидцев, в виде духа, появившегося над погребальным костром, – точь-в-точь как Геракл. Даже скептики, которым сама мысль о превращении смертного в небожителя казалась нелепой, признавали ценность этой практики для государства: «…дух человеческий, питая, так сказать, самоуверенность божественного отпрыска, смелее приступал к совершению великих дел, с большей горячностью вёл их и счастливее, в силу самой уверенности, выполнял» [21] .

Божественные почести, таким образом, полагались величайшим из великих: завоевателям, героям и царям. Божества не претерпевали страдания, но способны были причинить их своим врагам: приковать их к скалам, превратить их в пауков или ослепить и распять их, покорив мир. Почитание человека, который сам был распят, не могло не восприниматься обитателями римского мира как нечто возмутительное, непристойное, гротескное. Но особенно оскорбительным оно казалось представителям одного конкретного народа – народа, к которому принадлежал сам Иисус. Евреи, в отличие от тех, кто ими правил, не верили, что человек может стать богом; они почитали лишь одного Бога, вечного и всемогущего. Его они именовали Творцом Неба и Земли, Всевышним, Господом Воинств, Господом Вселенной. Они верили, что Он повелевает царствами и может сокрушить горы, как воск. Одна мысль о том, что не у какого-то чужеземного бога, но именно у их Бога есть Сын, и Сын этот, словно раб, был замучен на кресте, приводила иудеев в смятение, а у большинства из них вызывала неприкрытое отвращение. Ничего более чуждого их строжайшему благочестию нельзя было и представить. Это было не просто богохульство, это было безумие.

Даже тех, кто признал Иисуса Христом, то есть Помазанником Божьим, неприкрытое упоминание обстоятельств его казни вводило в дрожь. Назвавшиеся христианами не хуже остальных людей того времени представляли себе ужасы распятия. Они считали, что «призваны чрез униженное и исполненное укоризны таинство креста» [22] . Так писал Иустин, крупнейший христианский апологет своего времени, спустя полтора века после Рождества Христова. О том, чтобы изображать такой ужас, как истязание Сына Бога Всевышнего, и речи не шло. Порой переписчики Евангелия помещали над греческим словом, обозначающим крест, схематичные пиктограммы, символизирующие распятого Христа; дальше этого не шёл никто, кроме безбожных заклинателей и насмешников. Впрочем, обитатели римского мира не видели в таких парадоксах ничего чересчур поразительного. Непостижимое должно было оставаться для людей тайной для их же блага; узревший сияние богов собственными глазами ослеп бы от его яркости. Зрелище казни Сына Бога Всевышнего никого, однако, не ослепило; и всё же христиане, благочестиво осеняя себя крестным знамением, благоговейно вслушиваясь в евангельские слова о страданиях Спасителя, кажется, были ещё не готовы лицезреть их наглядные изображения.