Дон-Кихот Ламанчский. Часть 1 (др. издание)

Де Сервантес Сааведра Мигель

Сервантесъ мгновенно покидаетъ Мадридъ, проклиная сцену и водворяется въ Севиль, гд хотя и съ ограниченными средствами, но имя всегда врный кусокъ хлба, онъ живетъ около десяти лтъ, отказывая себ во всякаго рода творчеств. Но въ путешествіяхъ, совершенныхъ имъ по дламъ службы, онъ узналъ свою страну и народъ, которые онъ такъ мастерски изобразилъ въ своемъ Донъ-Кихот и Новеллахъ. По врности, съ которой онъ въ нкоторыхъ мстахъ описываетъ Севилью, заключаютъ, что они написаны во время тамошней его жизни. Но для этого нтъ никакихъ врныхъ указаній.

Посл смерти Филиппа ІІ Сервантесъ исчезаетъ изъ Севильи, прослуживъ тамъ долгое время въ качеств адвоката. Глубокимъ мракомъ покрыта жизнь его отъ 1598 до 1603 г. и, однако, эти годы составляютъ періодъ блеска въ его литературной дятельности, такъ какъ сюда относится его геніальное произведеніе — Донъ-Кихотъ. Единодушное мнніе объ этомъ період его жизни таково, что великій пріоръ мальтіискаго ордена въ Манх поручилъ ему собирать доходы ордена въ Аргамазил, и что принявъ на себя эту благочестивую должностъ, онъ подвергся гоненію со стороны должниковъ, не хотвшихъ платить свои долги и даже былъ посаженъ въ тюрьму, посл чего, подъ впечатлніемъ гнва, онъ принялся писать своего Донъ-Кихота, выводя героя изъ того села, въ которомъ съ нимъ обошлись такимъ постыднымъ образомъ и перенося первыя приключенія рыцаря на почву Манхи. Все это очень возможно и даже вроятно, но мы не имемъ относительно этого точныхъ доказательствъ. Правда, что Сервантесъ самъ говоритъ въ предисловіи къ первой части своего Донъ-Кихота, что начатъ онъ въ тюрьм; но это можетъ относиться точно также и къ первому его заключенію въ Севиль и къ послдующему въ Вальядолид. Одно извстно съ достоврностью, что въ Манх у него были друзья и знакомые, и что онъ имлъ случай близко изучить страну, играющую роль въ его книг. Наконецъ, все это едва-ли могло

относиться къ какому-нибудь другому періоду, кром промежутка отъ 1598 года, въ которомъ мы теряемъ его слдъ въ Севилъ и до начала 1603 г., когда онъ снова появляется въ Вальядолид. Сюда привлекъ его, вроятно, дворъ Филиппа III, при которомъ онъ вадялся найдти покровителей, но первая попытка его въ этомъ род предъ герцогомъ Лермы отняла у него всякую охоту продолжать свои исканія. Онъ жилъ тихо и уединенно доходомъ со своихъ сочиненій и другихъ занятій, которыя ему поручали. Однажды ночью, неподалеку отъ это дома, произошла дуэль между двумя придворными, въ которой одинъ изъ дуэлистовъ погибъ. Подозрніе пало на домашнихъ Сервантеса и до начала слдствія по этому длу, его посадили въ тюрьму, согласно съ испанскими законами. Однако черезъ нсколько дней его отпустили. Кром этого эпизода мы ничего не знаемъ о жизни Сервантеса въ Вальядолид, но тмъ ярче его литературная дятельность за это время пребыванія его въ столиц королевства.

Первую часть Донъ-Кихота Сервантесъ написалъ въ полнйшей тишин и въ 1604 г. получилъ королевскую привиллегію для его напечатанія. Оставалось найти человка, который съумлъбы оцнить книгу и которому можно было-бы посвятить ее и отдать подъ защиту. Выборъ Сервантеса остановился на герцог Беярскомъ, который между тмъ, узнавъ, что произведеніе это — сатира, отказался отъ посвященія, подъ предлогомъ своего высокаго сана. Сервантесъ испросилъ, однакожъ, дозволеніе прочесть ему изъ этой книги хоть одну главу, и восторгъ слушателей при этомъ чтеніи былъ такъ великъ, что авторъ долженъ былъ читать главу за главою, пока, увлекшись, не окончилъ всей книги. Тогда герцогъ согласился принять посвященіе, обезсмертившее такимъ образомъ его имя. Посл двадцатилтняго затишья, въ продолженіе котораго не появилось ни одного сочиненія Сервантеса, была выпущена въ свтъ въ Мадрид въ 1605 году первая часть Донъ-Кихота изъ типографіи Жуана де-ла-Квеста. Это была книга въ четвертую долю листа, имвшая 312 страницъ; появленіе ея ослпило какъ молніей; эффектъ, ею произведенный, не можетъ сравниться ни съ чмъ въ литератур предыдущихъ вковъ. Только въ наше время стали расходиться нкоторыя книги такими огромными массами. Во второй части своего Донъ-Кихота Сервантесъ говоритъ, что книга его разошлась въ количеств 30,000 экземпляровъ, и прибавляетъ, что слдуетъ ожидать, что она разойдется еще въ количеств въ тысячу разъ бо льшемъ этого. Положительно извстно, что въ одномъ только 1606 году при своемъ появленіи Донъ-Кихотъ выдержалъ четыре изданія, не считая безконечнаго множества заграничныхъ перепечатокъ, въ которыхъ онъ, подобно перебгающему огню, распространился во Франціи, Португаліи, Италіи и Фландріи. Да, Сервантесъ имлъ право говорить, что скоро не будетъ такого народа, на язык которго не былъ-бы переведенъ его Донъ-Кихотъ и въ скоромъ времени не оставалось ни одного шинка, трактира, постоялаго двора и цирюльни, гд не красовалась-бы исторія и дянія Донъ-Кихота и его оруженосца.

Чтоже это за дивная книга, которая пріобрла такую славу и распространеніе? «Don-Quichotte paru, la chevalerie 'etait morte et Cervantes immortel», восклицаетъ Эмиль Шаль, новйшій біографъ Мигуеля Сервантеса, и слова эти представіяютъ, безъ сомннія, самый прекрасный и сжатый отзывъ о Донъ-Кихот, ставящій насъ именно на ту точку, которую нужно имть прежде всего въ виду, для освщенія произведенія.

Эпоха процвтанія рыцарей, ищущихъ приключеній, паладиновъ, короля Артура и его рыцарей круглаго стола начинается съ паденіемъ древняго міра и оканчивается развитіемъ правильной госдарственной жизни. Это мрачная эпоха среднихъ вковъ, когда міромъ управлялъ мечъ, кулачное право и поединокъ заступали мсто законовъ, а церковь только съ великимъ трудомъ могла преслдовать свои цивилизующія цли. Въ то время защита притсненныхъ и помощь несчастнымъ представляли защиту высокую и достойную рыцарства. Прекрасная картина рисуется предъ нашими глазами: мы видимъ рыцаря, пускающагося въ широкій свтъ съ мечомъ въ рук, въ шлем и панцыр, съ тмъ, чтобы силою рукъ доказать высоту своихъ убжденій и послужить оплотомъ для справедливости и добродтели. Въ образ этого одинокаго героя воплощается нравственная идея, которую никакое время не способно лишить ея жизненности. Женщина, какъ слабйшая, должна была стоять подъ особеннымъ покровительствомъ этихъ странствующихъ рыцарей, и это обстоятельство придало рыцарству какую-то своеобразную прелесть. Это чудное время должно было найти въ поэзіи свое облагораживающее выраженіе. Обильный матеріалъ для фантазіи трубадуровъ, рапсодій и минезенгеровъ представляли въ этомъ отношеніи крестовые походы и походы отдльныхъ рыцарей, турниры, дворы любви и празднества. Подвиги героевъ прославлялись или въ звучныхъ стихахъ или-же въ проз полной живыхъ красотъ, но писатели рыцарскихъ романовъ, развившихся изъ поэтическихъ произведеній среднихъ вковъ и въ начал представлявшихъ просто прозаическое переложеніе эпическихъ стихотвореній, не поняли своей прекрасной задачи. Только и видишь драки, жестокости, да приключенія: ни плана, ни связи, ни здраваго смысла. Самымъ запутаннйшимъ образомъ переплетаются между собою мечтательная любовь и дикая чувственность, безнравственность и предразсудокъ. Великаны и карлики, чудовища и чароди хаотически перемшаны въ этихъ рыцарскихъ романахъ, которые послужили-бы къ стыду и поруганію самихъ рыцарей, если бы время не было такъ незрло и наивно, чтобъ сказки принимать за чистую дйствительность и съ жадностью глотать все, что ни попадалось, за недостаткомъ лучшей умственной пищи. Направленіе вка подоспло на помощь къ этому незрлому произведенію фантазіи. Крестовые походы породили во всей Европ страсть къ приключеніямъ и проложили такимъ образомъ путь рыцарскимъ романамъ. Въ Испаніи, гд рыцарство, со всми своими атрибутами, пустило особенно глубокіе корни, выступаетъ еще новый элементъ. Войны съ маврами, превращавшія каждаго испанца въ воина и вносившій рыцарскій духъ въ каждую семью, не могли не вызвать изображенія разныхъ приключеній и геройскихъ подвиговъ, не могли не вызвать произведеній извращенной фантазіи, находившихъ всегда людей, охотно слушающихъ ихъ. Испанскій народъ слушалъ слишкомъ усердно эти исторіи, состоявшія изъ самыхъ неслыханныхъ и невроятныхъ приключеній и въ мір, уже и безъ того фантастическомъ, какой былъ въ то время, очаровывался еще боле фантастическими созданіями разнузданнаго воображенія. Молодежь уже не могла боле находить никакого удовольствія въ серьезной сторон исторіи и относилась очень симпатично къ извращеннымъ произведеніямъ поэтовъ, принимая за образецъ для себя какъ дянія, такъ и языкъ этихъ романовъ. Наклонность къ дракамъ и ссорамъ, приводившая къ кровавому мщенію изъ-за ничтожныхъ столкновеній, дикая распущенность, ненависть къ гражданскому порядку заступили мсто настоящихъ рыцарскихъ обычаевъ и вмсто того, чтобы внушать мужество, настоящую геройскую отвагу, пламенный патріотизмъ и отважныя дянія нравственнаго характера, книги эти извращали фантазію юношества и уничтожали прежній духъ народа. Вскор нкоторыя уважаемыя лица, какъ, напр., Луи Фидесъ, Алейо Фанласъ, Діего Граціанъ, Мельхоръ Кано, Дуи де-Гранада и Бенито Аріасъ Монтано возвысили голосъ противъ этого позорища литературы, которое «въ Испаніи проявляется ярче, чмъ гд-нибудь». Наконецъ, выступило на сцену законодательство: король Карлъ декретомъ запретилъ всмъ вице-королямъ, судилищамъ и намстникамъ новаго свта дозволять печатаніе, продажу и чтеніе рыцарскихъ романовъ. Въ 1555 г. королевскіе кортесы, засдавшіе въ Вальядолид, ршительно потребовали такого-же запрещенія для Испаніи, оправдывая эту мру опасностью подобныхъ произведеній для юношества обоего пола. Они даже высказали желаніе, чтобъ вс существующіе романы были собраны и сожжены. Королева Іоанна общала такой законъ, но онъ никогда не былъ изданъ и ни нравственныя проповди уважаемыхъ лицъ того времени, ни законы не могли вытснить рыцарскихъ романовъ, къ которымъ пристрастился какъ народъ, такъ и образованное общество. Вс они просто проглатывали эти осужденныя книги, а князьямъ и прелатамъ очень льстили посвященія ихъ. Король Карлъ, открыто уважая эти романы, съ наслажденіемъ читалъ Бельяниса Граціена, самый сумазбродный изъ романовъ этого рода, и когда его сестра, королева венгерская, хотла отпраздновать свое возвращеніе во Фландрію, то она не могла придумать для него большаго удовольствія, какъ представить на знаменитомъ праздник въ Бинс всхъ героевъ этого рыцарскаго романа, въ вид живыхъ лицъ; при этомъ фигурировалъ даже Филиппъ II. Эти паразитныя растенія проникли даже сквозь священныя стны монастырей: монахи и монахини читали и писали рыцарскіе романы.

Въ такомъ положеніи находились дла, когда у Сервантеса зрлъ планъ подготовить ударъ рыцарскимъ романамъ. Мало извстный, покинутый человкъ, не имющій въ своихъ рукахъ другихъ средствъ, кром ума и пера, задумалъ направить свои силы въ уничтоженію заблужденія, до тхъ поръ существовавшаго, наперекоръ здравому смыслу и всевозможнымъ законамъ. Но оружіе, съ

которымъ онъ вышелъ на борьбу съ безуміемъ, было обоюдоострымъ мечомъ, — оружіемъ насмшки и побда его была такъ совершенна, что со времени появленіи Донъ-Кихота не вышло ни одного рыцарскаго романа, не было даже издано вновь котораго-нибудь изъ старыхъ. Съ той поры и до нашихъ дней, говоритъ Тикноръ, они исчезли такъ совершенно, что, напротивъ, принадлежатъ теперь въ величайшимъ рдкостямъ и представляютъ единственный въ своемъ род примръ того, какъ сильнымъ умомъ и мткою насмшкою можно иногда уничтожить цлую втвь литературы, цвтущую и всми любимую, у народа великаго и гордаго. Какъ ни громаденъ, однакоже, былъ результатъ появленія Донъ-Кихота, тмъ не мене, на первыхъ порахъ книга не произвела всего ожидаемаго дйствія. Между испанскими историками литературы сохранилось преданіе, что Сервантесу только съ помощію хитрости удалось всучить книгу въ руки образованныхъ людей. Подъ заглавіемъ «Buscapie», онъ издалъ будто-бы брошюру, въ которой хотя и осторожно, но осязательно, далъ понять, что забавная, повидимому, книга заключаетъ дкую сатиру на важнйшихъ придворныхъ людей и преимущественно на любимца короля, герцога Лермы и Кальдерона «придворнаго». Если слухи эти справедливы, то они доказываютъ только, что Сервантесу хотлось привлечь публику лакомымъ кускомъ, а вовсе не то, чтобы сатира на королевскихъ придворныхъ была его настоящею цлью.

Остроумная критика цлые два столтія пыталась истолковать по своему Донъ-Кихота и навязать его автору тенденціи и взгляды, отъ которыхъ онъ былъ также далекъ, какъ его время отъ нашего. Только полнйшее неумнье оцнить произвольное и непроизвольное творчество Сервантеса могло привести къ подобнымъ абсурдамъ. Намреніе его заключалось, по всмъ вроятіямъ, въ томъ, чтобы показать противуположность между поэзіей и прозой въ человческой натур, или между геройствомъ и великодушіемъ съ одной стороны и холоднымъ эгоизмомъ съ другой, откуда и беретъ начало то заблужденіе, что онъ хотлъ изобразить дйствительную жизнь. Но, какъ сказалъ совершенно справедливо Тикноръ, метафизическія тонкости совсмъ не соотвтствуютъ духу его времени, которое не было нисколько склоннымъ такой общей и философской сатиры и, кром того, не соотвтствуютъ и личному характеру Сервантеса, насколько мы его знаемъ. Онъ былъ, повидимому, полонъ дружеской доврчивости и человческой доброты; а также и вся жизнь его противорчила лишающему бодрости отрицанію всего возвышеннаго и великаго, которое необходимо предполагается при такомъ объясненіи Донъ-Кихота. Критика, которая хочетъ быть справедливою, должна судитъ преимущественно по самому сочиненію, по собственнымъ словамъ писателя. Уже въ предисловіи къ первой части совершенно ясно говорится: «Сочиненіе это не иметъ никакой другой цли, кром той, чтобы уничтожить авторитетъ и уваженіе, какимъ пользуются рыцарскіе романы у читающей публики и вообще въ свт«, а черезъ десять лтъ Сервантесъ заключаетъ вторую часть словами: «У меня не было другаго намренія, какъ возбудитъ отвращеніе людей къ лживымъ и безсмысленнымъ сказкамъ, въ форм рыцарскихъ романовъ, значеніе которыхъ уже подорвано исторіею моего правдиваго Донъ-Кихота и скоро должно пасть окончательно». Почему-же намъ не врить этому заявленію автора, если мы знаемъ, какимъ значеніемъ пользуется въ Испаніи каждая отдльная втвь литературы?

Очевидно Сервантесъ хотлъ написать только сатиру противъ упомянутыхъ романовъ и предать ихъ общему осмянію, чтобы люди, убдившись въ ихъ нелпости, перестали придавать прежнее значеніе. Но перо генія, по остроумному замчанію Гейне, всегда выше его: оно захватываетъ гораздо больше его случайныхъ намреній и поэтому Сервантесъ, самъ ясно того не сознавая, написалъ великую сатиру противъ человческаго самообольщенія. Если съ нами согласятся въ этомъ, то мы допускаемъ смыслъ Сервантесова Донъ-Кихота, вычитанный въ немъ эстетикою: это произведеніе представляетъ борьбу между идеализмомъ и реализмомъ; длинный и тощій ламанхскій рыцарь есть воплощеніе идеальной восторженности вообще, а толстый оруженосецъ реальный разсудокъ и оба они въ тоже время представляютъ пародію собственнаго пафоса. Фиганръ видитъ даже въ Донъ-Кихот и его оруженосц не разногласіе между единичнымъ мечтателемъ и единичнымъ прозаикомъ, а вчную противуположность односторонняго идеализма и реализма и хвалитъ это сочиненіе, какъ настоящее художественное произведеніе, потому что въ немъ индивидуальность окраски соединяется съ универсальностью значенія.

Чтобы осуществить идеалъ рыцарства, Сервантесъ представляетъ ламанхскаго дворянина съ мозгомъ воспламененнымъ чтеніемъ рыцарскихъ романовъ, но въ тоже время представляющаго настоящую рыцарскую фигуру, человка, исполненнаго чувства чести и восторженности, бодрости, отваги и достоинства. Онъ соединяетъ въ себ всю отвагу героевъ, вс добродтели цлаго рыцарства, имя передъ глазами фантастическіе образы, которые свели его съума. Онъ хочетъ осуществить еще разъ золотое время странствующаго рыцарства, давно уже превратившагося въ прахъ. Врный рыцарскимъ обычаямъ, онъ выбираетъ себ оруженосца, представляющаго съ нимъ полнйшую противуположность, — хотя добродушнаго и честнаго, фанатически преданнаго своему господину, но невжественнаго и легковрнаго, неуклюжаго и эгоистичнаго, обжору и лжеца, словомъ — реалиста съ ногъ до головы.

Вполн вооруженные и снабженные провіантомъ, оба вызжаютъ изъ родной деревни на поиски приключеній, которыя разгоряченная фантазія рыцаря видитъ и находитъ на каждомъ шагу: втряныя мельницы принимаетъ онъ за великановъ, стадо овецъ — за цлое войско, галерныхъ каторжниковъ — за испанскихъ ноблей и каждый шинокъ — за дворецъ; тогда какъ оруженосецъ его по своей непосредственности, не сознавая даже своего юмора, превращаетъ чудныя виднія своего господина въ голую прозу дйствительности. Это постоянное столкновеніе идеала съ суровою прозой дйствительной жизни, пафоса стараго времени съ настоящимъ должно приводить въ самымъ страннымъ результатамъ, которые постоянно подтверждаетъ справедливость геніальныхъ словъ: du sablime au ri'd'cule il u y' a qu `un pas, пока наконецъ наши представители идеализма и реализма, помятые и тломъ и душою, возвращаются на родину. Но на этомъ, какъ поясняетъ Сервантесъ, исторія ихъ далеко еще не кончена. Этимъ заключается первая часть. Посл ея появленія мы не имемъ никакихъ свдній о Сервантес почти въ теченіе восьми лтъ; только въ 1613 году, когда онъ издаетъ свои новеллы, мы встрчаемъ его имя и, въ предисловіи въ этому собранію прекрасныхъ сочиненій, онъ общаетъ вторую часть Донъ-Кихота. Но когда онъ дошелъ до 58 главы въ Фарагон (1614), появилась вторая часть Донъ-Кихота. Авторъ ея былъ извстный Алонзо Фернандецъ де Авеллаведа изъ Тардезильяза, подъ именемъ котораго скрывалось какое-то духовное лицо и вмст съ тмъ писатель комедій. Въ этомъ литературномъ факт, единственномъ въ своемъ род, удивительно то, что подражатель и продолжатель какъ будто угадываетъ содержаніе еще неоконченнаго образца. Книга, написанная безъ генія Сервантеса, хотя автору ея и удавалось по временамъ попадать въ тонъ съ Сервантесомъ, не заслужила бы никакого вниманія, еслибы образецъ не получилъ уже такого громаднаго значенія. Но самъ авторъ уничтожилъ себя, стараясь всми силами унизить образецъ и насмхаясь надъ поэтомъ, надъ его старостью, страданіями и даже надъ его ранами, заслуживающими глубокаго уваженія. Къ сожалнію, раздраженіе, возбужденное въ Сервантес этимъ возмутительнымъ литературнымъ подлогомъ, о которомъ онъ много говоритъ во второй части, не осталось безъ вліянія на дальнйшую обработку его произведеній. Сервантесъ работалъ быстро до конца и пришелъ къ нему гораздо раньше, чмъ предполагалъ. Вторая часть, оконченная въ феврал 1615 г., появилась осенью слдующаго года. Такимъ образомъ Донъ-Кихотъ представляетъ пятнадцатилтній трудъ и если первая часть его есть произведеніе шутника, то вторая, появившаяся спустя десять лтъ, есть произведеніе философа. Въ этой второй части Донъ-Кихотъ снова выходитъ искать приключеній, которыя становятся еще богаче и фантастичне и носятъ еще боле романтическій характеръ, чмъ въ первой части, но здсь они не имютъ такой типической физіономіи, не такъ глубоко запечатлваются въ народной памяти, вслдствіе чего первая часть стала такъ популярна, что послужила источникомъ возникновенія множества пословицъ и поговорокъ.

Во второй части исторія еще долго стоитъ на томъ же уровн, какъ и въ первой, но наконецъ, — какъ говоритъ Френцель, — на одномъ роковомъ мст комедія переходитъ въ трагедію. Пока Донъ-Кихотъ вводится въ заблужденіе и обманывается собственными глазами, которыми онъ видитъ все, какъ настоящій странствующій рыцарь, мы попадаемся съ нимъ въ тже сти. Но когда другіе начинаютъ съ нимъ злыя шутки, когда они съ намреніемъ наталкиваютъ его на заблужденіе и печальныя ошибки для собственной потхи, тогда этотъ блестящій умъ меркнетъ и Донъ-Кихотъ становится для насъ жалкимъ помшаннымъ, годнымъ лишь для дома сумасшедшихъ въ Севильи. Чарльзъ Ламбъ сказалъ совершенно справедливо: Гонерилья покраснла бы, сдлавъ что-нибудь подобное отрекшемуся королю и волчица Регана, не смотря на свой слабый разсудокъ, не могла бы продолжать своихъ шутокъ, а Донъ-Кихотъ вытерплъ все это отъ недостойной королевы. Какое низкое, негодное общество! Герой Авелланеды могъ и долженъ былъ покончить такими заблужденіями, но Сервантесъ никогда не могъ ошибаться подобно ему. Если похвалы шуткамъ Санчо, который здсь, какъ и у Авелланеды, выступаетъ на первый планъ, могли заставить его сдлать этотъ характеръ средоточіемъ дальнйшаго разсказа, то этого достаточно, чтобы въ большей половин второй части уничтожилось состраданіе къ герою. Поэтому мы не можемъ понять, какъ историкъ испанской литературы, Джоржъ Тикноръ, отдаетъ несравненное преимущество сравнительно съ первою, если только мы признаемъ, что онъ придаетъ большее значеніе художественной композиціи, а не идеальному содержанію.