Донбасс
Шрифт:
Странно, что, взойдя, почти взбежав на трибуну и увидев перед собою зал, Андрей вдруг успокоился. В зале сидели его товарищи. Он знал каждого из них. Он увидел, как улыбается ему дядя Прокоп. Заметил в первом ряду Ланцова, того самого, что говорил: "Коняге теперь за забойщиком не угнаться". На президиум Андрей не оглянулся. Он знал: там Рудин. Но и Нечаенко там.
Он оперся обеими руками о борт трибуны, подался лбом вперед и сказал:
— Вот тут товарищ Рудин про рекорд Забары вспоминал. Скажу и я об этом рекорде.
Заинтересованный, Рудин всем корпусом повернулся к нему.
— Ишь, как Забара всех за живое задел! — довольно проговорил он и засмеялся. — Ну-ну!
Андрей никак не отозвался на эту реплику. Спокойно продолжал говорить:
— Знаю я про этот рекорд. Вчера сам был на "Красном партизане". Верно, рекорд есть, а угля нету, вот беда! — усмехнулся он. — Я не против рекордов, сами понимаете… Об этом что говорить? Но желательно нам, чтоб рекорды были честные…
— А у Забары, что ж, не честный рекорд? — ревниво вскричал Рудин.
— Я и про Забару ничего не говорю! — по-прежнему не глядя на Рудина, ответил Андрей. — Он забойщик честный. Он добросовестно рубал. Это я признаю. А вот вокруг него все делалось нечестно, неправильно…
— Ну, это уж из зависти! — сердито нахмурившись, сказал Рудин. — Нехорошо, нехорошо! — и покачал головой так, чтоб все это видели. — А ты бы нам лучше о своей работе рассказал, чем кумушек считать трудиться… — и все поняли, что Рудин всерьез рассержен на Андрея, хоть и не знали, за что и почему.
Андрей смутился. В самом деле, не подумают ли товарищи, что он просто из зависти к Забаре высунулся сюда? Он затоптался на трибуне, не зная, как теперь продолжать речь; на его крутом лбу выступила испарина.
— Да-а… Зазнались, зазнались вы тут маленько! — меж тем, успокаиваясь и снова приходя в прежнее, победоносно счастливое расположение духа, продолжал Рудин. — Вчерашней славой надеетесь прожить, на соседей обижаетесь, что обгоняют… Нехорошо! Некрасиво! Ты бы лучше, товарищ Воронько, — уже примирительно, даже ласково обратился он к Андрею, — рассказал собранию, как сам думаешь свою работу организовать. Вот это дельно было бы!..
Андрей стал нервно перелистывать свой блокнот.
— Я и об этом скажу! — пробормотал он. — Тут товарищ Лесняк уже докладывал… Я, как парторг участка, со своей стороны… — он запнулся. Всем сделалось неловко за него. "Укоротили-таки парня!" — с горечью подумал Прокоп Максимович и хотел уже подыматься на помощь. Но Андрей вдруг решительным движением отодвинул блокнот в сторону и сказал глухо, но твердо: — Нет, я сперва скажу про то, что хотел. А там — судите!
— Говори, товарищ Воронько, обо всем, что находишь нужным! — громко сказал Нечаенко. — Ты на партийном собрании.
— Вот именно! — подхватил Рудин. — И помни, что ты на партийном собрании, а не на базаре… — он ожидал, что эти слова вызовут веселый смешок в зале, но собрание заворчало, задвигалось; чей-то голос недовольно произнес:
— Да дайте же человеку до конца сказать. Зачем сбиваете?
— Ничего! — сказал Андрей. — Я не собьюсь.
— Говори, Андрей.
И Андрей стал рассказывать, как всякими правдами и неправдами "организовывался" рекорд Забары. Как из-за этого рекорда был расстроен режим и порядок в шахте и как ценою срыва суточной добычи этот "рекорд" был, наконец, достигнут.
— И все это делалось по команде товарища Рудина. Товарищ Рудин всех подменил: и начальника шахты, и главного инженера. Говорят, он и за диспетчера был, за начальника движения… Сам вагонетками руководил — какую куда…
В зале засмеялись, и этот непочтительный, как показалось Рудину, недостойный по отношению к нему смех оскорбил и взорвал его больше даже, чем слова Воронько.
— Но-но, поаккуратней! — вскричал он, уже теряя власть над собой. — А не молод ли ты учить меня, как руководить?! Сам-то в партии без году неделя, а…
— А для выступления с критикой стаж не установлен… — спокойно возразил Нечаенко, и коммунисты опять засмеялись.
— А это не критика! Это демагогия, мальчишество, хулиганство! — невольно вскочив с места, крикнул Рудин и тут же пожалел, что крикнул это. Невнятный гул разом прокатился по залу, словно ветер прошумел, и что-то грозное послышалось Рудину в этом ветре…
Рудин был недоволен собой. Пожалуй, никогда еще в жизни не был он так собой недоволен. После партийного собрания на "Крутой Марии" он приехал прямо в горком и прошел в кабинет, раздраженно бросив на ходу секретарше, чтоб она никого к нему не пускала.
— И чаю, чаю мне! — прикрикнул он уже в дверях. — Да покрепче! — затем вошел и запер за собой дверь.
Ему уже было ясно, что на "Крутой Марии" он сделал ошибку. "А-а… — досадливо морщился он. — Как я себя глупо вел!" Как всегда, особенно болезненно припоминались мелочи и стыднее всего было именно за них. "Я, кажется, даже взвизгнул… — скривился он. — Бездарность! Истеричка!" Он сердито ткнул окурок в пепельницу и тотчас же закурил новую папиросу, стал жадно ее сосать. В последнее время он вообще много курил, это скверно! По утрам появилась тошнота, во рту все время отвратительный привкус кислого и металлического. "Вообще все расклеилось в последнее время: и сердце и нервы… — думал он, бродя по кабинету. — Все стало скрипеть, шататься, дергаться. Отсюда и ошибки. Вот теперь — зажим критики. Этого только не хватало!"
Да, это была ошибка. И все, что предшествовало ей, было тоже ошибкой, целой цепью ошибок. Сейчас Рудин уже не отмахивался от них самоуверенно и беспечно, как делал еще вчера, а с каким-то непонятным злорадством разыскивал все новые и новые и складывал их одну к другой, в ряд. "А главной ошибкой, — неожиданно подумал Рудин, — было то, что я вообще приехал в Донбасс!"
Кто-то робко не то постучался, не то зацарапался в дверь.
— Ну, кто там еще? — нервно крикнул Рудин.
Но это секретарша принесла чай. Пугливо вошла, робко поставила стакан на стол — она видела, что ее начальник сегодня не в духе. Пятясь к дверям, чтоб уйти, она все-таки пробормотала, желая смягчить его: