Донбасс
Шрифт:
— Мы не отступим! — тихо сказал Андрей. — Я, если что… я Сталину напишу!
Был такой случай в истории шахты "Крутая Мария": у нее украли… гудок.
Случилось это давно, в 1921 году. С превеликим трудом восстанавливали тогда шахтеры "Марии" свою родную шахту, назначили уж и утро пуска, а за день до торжества хватились и выяснили: гудка нет. Шахта стала безголосой.
Сначала в кражу даже не поверили. Ну кому нужен свисток? Кто и зачем полезет ради него на трубу? Решили, что его просто сбило ветром. Надо ставить другой.
Но к вечеру выяснилось: гудок действительно украли. И украли
Узнав об этом, директор "Крутой Марии" пришел в ярость: он требовал, чтоб немедленно была поднята на ноги милиция, озорники арестованы, а гудок возвращен хозяевам. Инженер-технорук, пожимая плечами, сказал, что вся эта история выеденного яйца не стоит: поставим новый — и все!
Но старики-шахтеры только печально покачали головами.
— Э, нет! — говорили они. — Новый гудок — не старый! Не спорим: может, новый и лучше будет, и чище, и на звук приятнее. Да только будет он нам чужой. А мы к своему привыкли. Мы его, хрипушу нашего, бывало, поутру из всех гудков в окрестности отличим. Чужой гудок тебя и не разбудит, а свой запоет — сразу как молодой вскинешься…
— Мы ведь о чем мечтали? — прибавил от себя дядя Онисим, тогда еще не комендант общежития, а крепильщик. — Мы ведь о том мечтали, когда шахту восстанавливали, что вот придет-таки одно прекрасное утро и запоет наша кормилица на весь мир, как и раньше. А теперь — как же? Торжество, а "Крутая Мария" гудит не своим голосом! Обидно будет… И не узнают люди, что это именно "Крутая Мария" ожила…
— Я ж говорю, — вскипел директор, — надо милицию на ноги поднять.
— Э, нет! — опять не согласились старики. — И так не можно. Позвольте-ка нам самим дело уладить по-своему, по-шахтерски…
И они поступили по-своему. Тем же вечером старики (а были среди них люди и сорока лет, не старше; но "стариками" на шахтах зовут не тех, кто долго жил на земле, а тех, кто много лет протрубил под землей) надели свои парадные костюмы — самое лучшее, что у каждого в сундуках было: люстриновые "тройки", в которых еще под венец шли, тугие крахмальные воротнички или вышитые нежными узорами рубахи под пиджак навыпуск, а те, кто воевал, — аккуратные трофейные френчи с алым партизанским бантом над левым карманом; а сторож инвалид Мокеич даже георгиевский крест нацепил и ни за что не согласился снять этот старорежимный знак, объясняя, что добыл его кровью, — и торжественной процессией отправились на "Софию": кланяться соседям, просить обратно гудок, выкупать его несколькими ведрами самогона.
И ранним утром следующего дня загудел, раскатился над озябшей степью старый гудок "Марии" и поплыл над холмами, над туманами, над влажными от росы крышами, никого не разбудив, — ибо все ждали его и не спали, — и всех обрадовав. И, заслышав знакомый голос "Крутой Марии", со всех концов поселка побежали к шахте люди, счастливые и гордые. Стали собираться у ствола. Долго, хрипло и недружно, но от всей души кричали "ура". И бросали в ствол шапки и рукавицы.
А гудок все плыл и плыл над степью…
И старики крестились на звук гудка, как на звон церковного колокола, крестились не потому, что верили в бога, а потому, что не знали, как иначе выразить свои чувства. А шахтерские жены высоко поднимали ребятишек над головой и шептали им:
— Слушай, сынок, слушай!.. Это наша "Мария" гудит. Теперь хлебушко будет!..
Эту историю рассказал нашим ребятам все тот же неиссякаемый дядя Онисим, и теперь она вдруг припомнилась Федору Светличному, когда после всего, что случилось на наряде, поехал он в шахту, припомнилась неизвестно почему и в какой связи. А вспомнив, он уж невольно улыбнулся, тепло и растроганно, как улыбался и слушая рассказ дяди Онисима. И опять без всякой связи подумал: "А повезло мне, что я именно на "Крутую Марию" приехал и именно теперь!"
Казалось, разговор на наряде кончился ничем: пошумели, посмеялись и разошлись. И идее рекорда, так бессвязно и наспех изложенной Андреем в галдеже нарядной и не поддержанной никем, только и оставалось, что бесславно и тихо, без следа дотлеть, как полуобгоревшей спичке, небрежно брошенной на сырую землю. Но так только казалось. И Федор Светличный видел это лучше всех.
В этот день он, заменяя хворавшего Прокопа Максимовича, встречался со множеством людей, и все они, кто невзначай, а кто и прямо, заговаривали с ним о том, что произошло в нарядной. Никогда еще не видел Светличный "Крутую Марию" в таком волнении. Семьдесят, семьдесят тонн — эта цифра, смело брошенная Андреем, стояла у каждого перед глазами. Никакая самая зажигательная речь не могла бы вызвать такого смятения сердец, как эта простая цифра: 70. Семьдесят тонн может дать в смену забойщик, тогда как сейчас дает десять! И об этих цифрах только и думали люди, тяжко ворочаясь в своих карликовых уступах, показавшихся им теперь еще теснее, чем прежде, и каждый уже примеривал — с руки ль ему это дело, возможно ль оно, и кто — верил, кто — сомневался, кто — посмеивался и даже злился, но беспокоились все. И одни видели в этом славу родной шахте, другие размечтались о славе для себя, третьи лихорадочно прикидывали, сколько ж в таком случае сможет заработать забойщик. Парни пограмотней подсчитывали, сколько угля даст вся шахта, если метод Андрея окажется дельным, — цифры получались грандиозные, от них голова шла кругом. А нашлись и такие, которые во всей этой шумной, беспокойной затее только одно тревожно увидели: теперь вместо десяти забойщиков в лаве останутся один-два. И мне, стало быть, придется уходить с "Крутой Марии". А я тут обжился, привык. И огород у меня и вишенье в садике, около хаты. И старый, хриплый гудок "Крутой Марии" слаще для меня любых, самых заливистых новых гудков. Куда ж мне теперь от всего этого уходить с семьею?
В этот день десятник Макивчук специально приполз в уступ к Виктору поговорить.
— Бедовый ты парень, Виктор! — льстиво сказал он молодому забойщику. — Не сносить тебе головы!
— Ладно, ладно… — пробурчал Виктор. — Пугай робкого…
— Весь народ на вас с Андрюшкой озлился…
— Уж и весь?
— Весь! Как один! Обижаются люди: что, мол, эти двое — умней всех хотят быть, больше всех им надо? Остерегаю я тебя, Витька, потому что люблю… Неровен час… и пришьют. В шахте темных углов много.
— Ладно, не каркай!..
— Унялись бы вы, право.
— Тебе-то что?
— Мне? А мне ничего!.. — засмеялся Макивчук, но непонятной злобой заблестели его глаза. — Я любя говорю.
— Катись ты отсюда, петлюровская сволота? — вдруг рассвирепел Виктор. — А не то, — замахнулся он молотком, — раньше меня свою смерть найдешь.
— Ладно, ладно… — отползая прочь, пробормотал Макивчук. — Я по-хорошему. Андрюшку все-таки предупреди…
Но сам к Андрею в уступ лезть не рискнул.
Зато явился к Андрею совсем неожиданный гость — почти незнакомый ему забойщик Сухобоков, молчаливый шахтер, недавно появившийся на участке и вообще на шахте: он вернулся из армии, со сверхсрочной службы, люто затосковав по дому. Не поздоровавшись, он присел у стойки и стал молча глядеть, как крепит Андрей. Потом спросил:
— Свободная минутка найдется?
Андрей, не сказав ни слова, отложил топор в сторону и выжидательно посмотрел на Сухобокова. Тот ближе подполз к нему. Свет лампочки скупо освещал его худое строгое лицо, узкие, острые плечи и длинные, непомерно длинные руки.