Донор
Шрифт:
Он пригласил Даррел давать наркозы ослам на первых операциях по имплантации искусственных желудочков сердца. Незадолго до этого в Лаборатории побывала группа кардиохирургов из Франции. После обычных в таких случаях знакомства и фуршетной выпивки один из французов рассказал БД, что его сын работает в ветеринарной клинике парижского ипподрома, и что нет ничего более сложного, чем наркоз у лошадей. Эта информация сильно бередила душу БД и, приглашая Даррел, он надеялся не столько на ее профессионализм она никогда в жизни не давала наркоз лошадям - сколько на латышскую осмотрительность.
Благополучно
Даррел знала, что красива и нестандартна, но не придавала этому большого значения. У нее было прекрасное лицо аристократки, нечаянно попавшей в обычную латышскую семью, и удивительно серые глаза с постоянно сползающими линзами. Однако годы делали свое: Даррел толстела, становилась сварливой, привередливой - к сожалению, не в еде, непреклонной и жесткой в оценках и решениях.
БД стал в ее глазах причиной всех бед семьи латышского периода, и она стреляла в него из всех стволов, произнося мучительные монологи, в которых, как когда-то в ее прекрасных салатах, было намешано все: плохие родители, давшие ему неправильное воспитание; разбаловавшие его сотрудники, женщины, незаслуженно сделавшие из него кумира, приятели, потакавшие ему ради иронии и дурацких шуток, наконец, его жидовское, как она любила говорить, прошлое, наложившее отпечаток на сыновей, которых она постарается вырастить непохожими на него.
Глава 6. Грузины
Порфироносный Пол, с которым в пустом институте мы делали первые опыты по консервации и пересадке сердца, а потом выстроили лабораторию, которого я любил и ценил и который был непререкаемым авторитетом по части грузинского этикета, благородства, образа жизни, норм и принципов, на одном из последних диссертационных банкетов, что еще оставались традиционными в лаборатории, хотя публика сильно обнищала, взял и прилюдно ударил меня ногой в лицо, примеряя будущее изгнание.
Как всегда, первое слово было предоставлено научному руководителю. Я, взяв любимый стакан из нержавейки, встал и собрался привычно пошутить по поводу хорошей работы диссертанта, которая и не могла быть плохой, потому что вышла из стен замечательной лаборатории. Однако вместо этого назидательно изрек:
– Ч-человек не является, к счастью, ни венцом, ни творцом, ни даже целью природы. Он лишь инструмент познания и развития, и к этому надо относится с пониманием и делать все, чтобы эти процессы не прерывались... Я рад, что лабораторная публика понимает это и мы продолжаем работу, и сегодняшняя защита лучшее тому подтверждение...
Потом поднялся Пол и, сильно волнуясь, сказал:
– Мы сегодня, генацвале, будем говорить только по грузински, за что приношу извинения иностранным гостям. Мы живем в свободной стране и предпочитаем говорить на родном языке...
– И без паузы продолжил уже по-грузински. Привычный шум голосов смолк. Замолчал, наконец, и Пол... Неловкость нарастала.
–
– Растерянно спросил я, понимая, что все это серьезно, даже слишком, и выходит не только за рамки приличий.
"Началось... Вот так бездарно они выталкивают меня из лаборатории, подумал я, вслушиваясь в привычно истеричный пафос гамсахурдиевской речи на многодневном митинге, транслируемом по радио.
– Почему они так беспросветно грубы и жестоки со мной?"
Ситуация требовала немедленных действий и нельзя было делать вид, что ничего не происходит. Вспомнился Мерфи: "Smile... tomorrow will be worse". Но улыбаться я уже не мог и нервно продолжал по-английски:
– Okay! Let us separate and meet again when we will be able to speak Russian, аnd I'll be the first to leave this meeting...
– Я встал и начал пробираться к выходу, с трудом протискиваясь сквозь столы, стулья и чьи-то ноги.
– You, Paul! You will never set the Themes on fire. You can not get your teeth into the Lab, - кричал я в запальчивости, испытавая ужас и стыд и уверенность, что меня остановят, прежде чем доберусь до двери...
Я садился в машину, когда подбежал Горелик и, путано объясняя что-то, начал тащить за рукав.
– Идите, вы, Горелик, вместе с дурной грузинской публикой к чертям собачьим... и не смейте дергать меня за рукав. Fuck off yourself! Можете делать все, что хотите, и говорить на иврите или по-абхазски...
Тут я увидел Этери. Она медленно шла с опущеннной головой, тихо позвякивая железками в карманах, и я понял, что больше всего в этот жуткий день меня беспокоило тревожное ожидание утраты и что сейчас эта утрата так неохотно и медленно приближается ко мне.
Я вышел из машины, обнял ее и погладил по волосам:
– You will never run out of the wrong things, - равнодушно сказала Этери.
– Do not be silly, Honey! If we have nothing to lose by change, relax.
– Нет, БД! Я тоже собралась. Я уезжаю.
– Ты с-спятила! Где у тебя свербит? Что ты выдумала, чертова девка, и что скажет твой отчим?
– Он не отчим...
– Она посмотрела на меня, и я почувствовал, что снова начинаю видеть мир ее глазами.
Этот мир возникал постепенно, будто оттаивали запотевшие с мороза очки. Вакханалия красок, звуков, чего-то еще, манящего и волнующего, что я не научился излагать человеческим языком, атаковали так, что я терял сознание. Когда сознание возвращалось, мир представал более упорядоченным, и проносящиеся во всех направлениях световые потоки и звуки постепенно выстраивались в символы или образы, интерпретация которых требовала значительных усилий... Иногда моих усилий хватало, чтобы остановить любой звуковой или световой образ в том мире и детально рассмотреть его, и, хотя слово "рассмотреть" ничего не объясняет, я уже знал об этом предмете или событии всю предисторию, новейшую историю и будущие события. К сожалению, сил не доставло, чтобы из потоков образов выдергивать те, что интересовали меня. Этери, стараясь помочь, брала меня за руку, но я не мог или не хотел ее помощи, и она не настаивала.