Допельдон, или О чем думает мужчина?
Шрифт:
Снова притормаживаем и сворачиваем с шоссе к обрыву. «А после разделения ее стало не хватать… И человечество забыло, что такое допельдон…» Мы едим вдоль берега, выбираем место для стоянки. «А как же моя теория согласуется с теорией о «гомо флайенсах»?»
Выбираем в буквальном смысле слова, потому что все полянки на краю обрыва уже заняты. «Получалось, что тоже неплохо, так как четыре крыла все же лучше, чем два. Подъемная сила больше…»
Наконец, и нам улыбается удача. Мы замечаем свободную поляну, прикрытую от посторонних взглядов кустами.
— Сюда? — спрашивает меня Марина. И я отвечают ей фразой приснопамятного Владимира Вольфовича: «Однозначно!». Или не отвечаю? Наверное, все же это я сам себе отвечаю, потому что Марина раздраженно переспрашивает: «Сюда?» Может, это я сам с собой рассуждаю?
Я лениво пожимаю плечами.
— Да какая разница? Давай сюда!
Марина тяжело вздыхает, коситься на меня недовольно, загоняет машину на поляну. Мне понятна причина ее недовольства. Ведь, по идее, я — мужчина и должен принимать решения во всех важных моментах, а так получается, что я отлыниваю от своих прямых обязанностей.
Выключает двигатель. Мотор еще какое-то время урчит, как уставший зверь, и затихает.
Мы привыкаем к накатившей на нас тишине и развернувшемуся перед нами пейзажу. Розовое небо, красное солнце, заходящее в тучу, и спокойная гладь мощной реки.
— Не злись, моя принцесса, пожалуйста! — я поворачиваю к ней лицом и улыбаюсь. — Я был не прав!
— В чем?
— В том, что отстранился от принятия решения. Извини, я задумался.
Река дышала, отдавая тепло, накопленное за день, и над ее поверхностью носились ласточки в погоне за мошкарой. Спокойствие реки, видимо, передалось и моей принцессе, потому что она не стала взрываться, а предпочла лечь мне на плечо и прошептать на ухо.
— Когда ты со мной, ты не можешь думать ни о чем, кроме меня!
— Конечно, — вру я. — Я и думал как раз о тебе.
— Правда, и что ты думал?
— Да, вот вспоминаю твой рассказ.
— В смысле?
— Ну, вот ты вчера встречалась со своим бывшим мужем. Неужели у тебя ничего не екнуло в груди?
Мне кажется, что лежать на моем плече в машине довольно неудобно, поэтому я хочу подложить ей под голову свою ладонь. Она целует ее и замечает на ней сорванные мозоли, которые я заработал сегодня, закапывая Графа. Правда, прежде чем спросить, откуда они, отвечает на мой вопрос другим вопросом.
— А что у меня должно екнуть?
— Я не так выразился. Я хотел спросить, если бы он сегодня вдруг сказал тебе, давай жить вместе. Давай, попробуем все сначала. Ты бы согласилась на это предложение?
Марина усмехнулась, потому что вчера они обсуждали как раз обратное, пытались решить свой квартирный вопрос и сделать так, чтобы больше никогда не пересекаться на квадратных метрах трехкомнатной квартиры в одном из престижных районов нашего города. Не пересекаться не только друг с другом, но и с родителями и родственниками.
Задача в нынешних условиях практически невыполнимая, но, как ни странно, ей это вчера удалось.
Собственно поэтому я и смотрел на ее губы там, в кафе, не отрываясь, потому что не мог поверить в то, что Марина говорила. Вернее, я не мог поверить, что эти губы могли быть и одновременно мягкими и сладкими, как мед, и жесткими и твердыми, как лед.
Нет, не правильно. Я восхищался этими губами, и это чувство восхищения меня переполняло и пугало. Потому что жестокость женщины — это самая страшная вещь на свете. Ведь там, в кафе, Марина совершенно спокойно рассказывала, как, практически, раздела своего бывшего мужа, отца ее ребенка, заставив заплатить его за размен квартиры по полной программе.
И причиной такой житейской жестокости был он сам. Ее муж.
— Нет, — ответила Марина. — Мы как-то после развода разговаривали на эту тему с ним. Ну, когда уже боль прошла, и мы стали встречаться с ним, чтобы обсуждать какие-то проблемы.
— И?
— Муж спросил меня, а как же мы будем заниматься сексом после этого? И я, подумав, сказала, что да, это будет невозможно.
Марина погладила мои мозоли на другой руке.
— А это у тебя откуда?
— Да, ерунда, — я переворачиваю руку ладонью вниз. Она кладет свою руку на нее. — Ты не можешь простить его за то, что он ушел? Бросил тебя?
Рука Марины перебирается с ладони на пряжку ремня и начинает его расстегивать.
— Что ты делаешь?
— Не видишь, расстегиваю брюки.
— Ты не хочешь мне отвечать?
— Ну что пристал, не любила я его никогда.
Марина вскидывает на меня свои изумрудные глаза и смотрит долго и пристально. Так, что у меня начинает колотиться сердце. И снова ее глаза говорят мне больше, чем губы.
Но губы… губы молчат. Видно, что она только что сильно их прикусывала, и они налились кровью. Я прикладываю подушечку своего указательного пальца к своим губам, а потом касаюсь своей рукой ее губ.
— Воздушный поцелуйчик! — шепчу я. — Специально для принцессы.
Она хватает зубами мои ногти, больно кусает их, а потом опускает голову. Я вижу ее затылок. Светлые волосы пахнут фантастически. Я опьянен их ароматом и откидываю голову назад на подголовник кресла.
— Что ты делаешь? — шепчу. — Я же потный и грязный.
— Я так хочу, — отвечает Марина и резко дергает молнию на моих брюках.
О жуках и волчьем вое
И мы снова улетаем на вершину блаженства. Время и земля останавливаются. Все замирает и затихает. Мы проваливаемся в вакуум, а потом снова поднимаемся по склонам горы, помогая друг другу всем, чем только можно. Руками, губами, глазами.
Когда же, наконец, приходим в себя, то обнаруживаем себя практически раздетыми.
По крайней мере, на мне остались только носки. Принцесса сидит на мне, ее платье у нее на бедрах, она прижимается к моей груди и дрожит, как будто от холода.
— Что с тобой? — спрашиваю я и целую в плечо.
— Никогда не думала, что может быть так хорошо.
Марина поворачивает голову, смотрит на переднюю панель автомобиля, где у нее прикреплены небольшие часы. Потом улыбается. Я думаю, что она улыбается, потому что я снова вижу только ее затылок.