Дора, Дора, памидора…
Шрифт:
– Хочешь, чтобы тебя услышали, молчи, – донеслось до меня, и подумала, продолжая печалиться: «Либо цель выбрана неверно, либо средства». Тогда я еще не знала, что печаль, вызываемая превратностями судьбы, для некоторых есть возвышенное состояние духа. И, чтобы успокоиться, повторяла шепотом:
– Все хорошее впереди.
Дарвин услышала:
– Это и тревожит больше всего.
Я успокоилась. Совсем. Мне показалось, что все происходит понарошку, будто участвую в модном мюзикле. И актеры хороши, и прекрасны декорации. И свою роль в первом акте я отыграла успешно, хоть не было аплодисментов и цветов. Даже отсутствие музыки не мешало.
А Дарвин, привычно опережая всех на корпус, продолжала препираться с Беном. Я прислушалась.
– Артефакта при мне нет. Это факт на лицо
– Вашей стране, какую власть не дай, все равно будет плохо, – миролюбиво замечает Бенджамин Франклин. – У вас на протяжении нескольких столетий одна власть спешит сменить другую. Ну и что? На смену алчным и жестоким правителям приходят такие же, только еще более вороватые и кровожадные.
– Fuck you! – начинает заводиться Дарвин. – Да, мне стыдно за власть, за народ, который давно растерял достоинство и нравственность…
«Господи! – подумала я. – Она еще смеет говорить за нравственность».
– Это, конечно, неприятно, – заметил Бен. – Но такова реальность, и вам в ней жить. Вернее, вы в ней все время живете, только жмуритесь…
– Жмуримся, потому что по-другому нельзя. Нельзя столетиями глазеть, как власть прибирает к рукам или уничтожает все живое вокруг: просвещение, науку, культуру, а теперь еще и бизнес. Однако худо-бедно, но мы живем, потому как вместе с властью плюем на закон и пренебрегаем конституцией. И полагаем себя могучей державой. Если бы нам ваши права и свободы, мы были бы в семь раз богаче, счастливее и сильнее. – Дарвин победно смотрит на Бена. – Молчишь? А если бы наша власть завелась в Америке, там было бы в сто раз хуже, страшнее и беднее, чем у нас, потому что ко всему остальному вы законопослушны. Через десяток лет ваша страна стала бы вторым Зимбабве. Продолжать?
– Лучшее правило для власти – не слишком управлять. В вашей стране этот принцип, похоже, не известен, – говорит Марчелло. Улыбается и старается снова завладеть ногой Дарвин.
– В вашей стране, девочки, с вами бы никто не церемонился, как мы здесь. – Бен продолжает тему другой воды. – Не отдадите добровольно артефакт бандитам или власти, отъем будет сопровождаться горами трупов и морем пролитой крови.
– В науке все по-другому! – возражает Дарвин. Я сразу вспоминаю, как атаковали меня два придурка-бандита пока лежала в палате после центрифуги, в которую затолкал Тихон. Если бы не старания отца Сергия, вряд ли сейчас дрейфовала на яхте… Как покончил с собой, а скорее всего, был убит Федор Белоглазов – Дарвинов бойфренд. Эту историю, наделавшую в свое время много шума, рассказывала мне сама Дарвин. С перерывами. Десяток раз. Многое я узнала от друзей Белоглазова, когда мы приезжали к ним в институт уже после его смерти на научные конференции. Пресса начала мусолить эту тему еще во времена перестройки и, как всегда, врала. И участники той трагедии, ученые и офицеры кгб, выступали с противоречивыми заявлениями, давали лживые интервью. Не думаю, что знаю в этой трагедии что-то большее, чем другие. Только порой просто цепенею.
Профессор Федор Белоглазов был настоящим киношным героем того времени. Высоким, красивым, с большим лбом и сухими пальцами музыканта. Он шел по институтскому коридору в развевающемся белом халате и молодые научные сотрудники с вопросами и без просто припадали к его стопам. Типичный советский ученый, молодой, талантливый и энергичный, которому все – если без матерных текстов, но в эвфемизмах – по плечу.
Увлекшись проблемой искусственной крови, он оставил престижную работу в столичном институте и перебрался в маленький городок, где в ту пору были сосредоточены некоторые научные заведения академии наук.
Искусственная
К несчастью, «голубая кровь» приглянулась высокому чиновнику из президиума ан ссср. Тоже молодому и энергичному, и с хорошими связями. Тот чиновник сделал все, чтобы заполучить препарат вместе с группой Белоглазова. Все, но чужими руками. Чьими – ежу понятно: кгб и президиума ан. Федора травили на всех углах из-за распущенности в быту, из-за нечистоплотности, из-за подтасовки фактов в науке. Обвиняли в торговле наркотиками, автомобилями, в шпионаже. Мало кто мог выдержать такое. Но Федор держал удар… А Дарвин, отложив Тихона на потом, почти все время проводила с Федором в городке под столицей, не обращая внимания на его жену, на местную подругу, только что родившую Федору сына. Ей тогда было, как и ему, на все плевать. К сожалению, это не могло продолжаться долго. И молодой советский ученый, остроумный и дерзкий, сокрушительно обаятельный и отважный, влюбленный в науку и женщин, растерял желание изменить мир. Взял и повесился в одночасье на одинокой даче, не оставив ни записки, не позвонив…
Дарвин долго плакала. Говорила, что его повесили. А тот безымянный высокий чиновник был так напуган случившимся, что враз перестал интересоваться препаратом и Федоровой группой… Я была почти уверена, что чиновник тот.
– Тихон…
– В вашей стране просто не было серьезных научных открытий, – напомнил о себе Бен. – Изучение сексуального поведения домашних гусей в Нечерноземной полосе не произведет должного впечатления на членов Нобелевского комитета. А если вдруг повезет и кто-то откроет что-то важное очень, как вы – другую воду, власть или бандиты, или вместе придут и отнимут. И открыватели будут благодарны, что остались в живых. Модный ныне в вашей стране отъем властями институтской недвижимости – не в счет. – Бен остановил монолог. Улыбнулся. Меня начинала бесить дурацкая привычка американца улыбаться по любому поводу. Я не понимала: пугает или собирается действовать?
А Бен не стал скрытничать:
– Мы сейчас сбросим за борт успешного ученого вашей страны Дору Дарвин и станем держать там, пока не вспомнит, как ей удалось получить живую воду? – Бен повернулся к юристу: – Come on, man!
«Господи! – думала я. – Его интересует не столько Изделие, сколько технологии его получения. Как я была права тогда».
Голую Дарвин обвязали по талии длинным тросом. Взяли за руки-за ноги и потащили на корму Приподняли, качнули и бросили в воду привязав свободный конец к лееру Марчелла суетился неподалеку выкрикивая что-то на родном языке. Ситуация набухала.
Я не могла этого вынести. Райская жизнь в Майами, которую сулил Бен, не стоила утопшей Дарвин. Подобрала с палубы гарпун. Прицелилась в доцента и нажала на курок. Ничего не случилось. Стрела не прошила доцента. Она даже не вылетела из ствола. Бен забрал ружье. Похлопал по спине: – Хорошая девочка!
Мои духовные практики под руководством Дарвин никогда не предполагали роли жертвы в качестве выбора. Только помнила: чтобы получить, что-то хорошее, надо тоже отдать, что-то очень хорошее. У меня оставался единственный выход, похожий на протест кита, выбросившегося на берег. Я не стала искать другой. Подошла к леерам. И, чувствуя себя Катериной из «Грозы», прыгнула. И сразу пошла ко дну. Держала рот закрытым, сколько могла. А потом, похоже, открыла, потому что соленая вода хлынула в меня, будто спустили воду в унитазе. Мучительно хотелось кашлять. Еще сильнее хотелось дышать. Мелькнула мысль про жидкий фторуглерод. Крысы, погруженные в него, могли выживать часами. Это была последняя мысль. Возможно, не самая разумная, но последняя. Но потом в гипоксическом мозгу появилась еще одна – про Дарвин, что болталась на веревке в океане. И хоть душа была переполнена океанской водой и злобой, не пропускавшей сострадание, пожалела ее. Больше, чем себя.