Дора, Дора, памидора…
Шрифт:
Я вдруг вспомнила кто автор «благотворного абсолютного зла»? Томас Манн, конечно, в «Романе одного романа». И, встав на литературные рельсы, покатила дальше. Теперь я была Дульсинеей Тобосской и терпеливо ждала появления рыцаря на коне. Борца с несправедливостью и ветряными мельницами… И увидела Тихона. И подумала: «Слава Богу! Барин приехал». И простила ему все. Подползла, ткнулась головой в колено. Хотела лизнуть, но сил хватило лишь на то, чтобы мотнуть головой в сторону кормы…
Я переместилась с галерки в незнакомый, как у Лермонтова, провал. Скорее, в пропасть с отвесными стенами, по дну которой бежал ручей с другой водой. По берегам сидели бигли из институтского Вивария и в месте со мной наблюдали продолжающееся представление.
Несмотря на старания, никто не обращал на меня внимания. Я пыталась кричать,
И чем сильнее старалась, тем отчетливее понимала, что спасение Дарвин – дело рук самой Дарвин. Потому как ее спасение не являлось их первоочередной задачей. Это было так очевидно абсурдно, так невероятно жестоко, что задроченный, весь в дырах от происходящего, мозг перестал воспринимать всерьез толпу на палубе и Дарвин за кормой. И я вместе с мозгом снова отправилась в знакомую пропасть к биглям и ручью с другой водой на дне, чтобы понаблюдать за звездами.
Возможно, благодаря этой воде я снова пришла в себя. Села. Оглянулась. Тихон на повышенных тонах продолжал базар с американцами. В кресле полулежала Дарвин в мужском халате. Вдоль борта выстроилась публика из береговой охраны.
Как недавно до Тихона, я подползла на четвереньках к Дарвин. Принялась тормошить, причитать что-то. Она открыла глаза. Улыбнулась. Коснулась щеки:
– Нас так просто не потопить, Никифороф… – Она говорила что-то еще, но мне сильнее всего хотелось, чтобы Дарвин не убирала руку с моей щеки.
Только, похоже, прибывшая публика не смогла договориться с нашей. Тихон сказал что-то чувакам из береговой охраны. Те подхватили нас с Дарвин и потащили на свой катер. Я была на вершине блаженства и торжествовала…
А Дарвин не собиралась праздновать победу. И что-то говорила Тихону, заламывая руки и плача. А потом встала на колени. Только Тихон не стал внимать ей. Лишь наблюдал, как публика из береговой охраны с трудом удерживает ее.
Мы отошли от яхты Бена на приличное расстояние. Дарвин с синими губами сидела на досках палубы. Всматривалась в чернильную темноту за бортом. Периодически поворачивалась к Тихону и говорила: – Пожалуйста! Не надо, папа!
А Тихон, не желая вступать в перепалку, матерно и зло молчал. А потом сказал, не повернув головы:
– Давай, Колян! Покажи им, где крабы зимуют. – Повернулся к Дарвин: – Открытие должно принадлежать тем, кто его совершил, а не тем, кто заплатил, перекупил или отнял.
Тихон говорил правильные слова: справедливые и честные. Только за ними ничего не стояло кроме лжи и вероломства, как у главного постояльца кремля. Но мне было не до анализа. И какой смысл сомневаться в том, чего не существует. Я просто согласилась с ним и машинально искала английский аналог. И не находила. И перевела один к одному. А пока переводила, вспомнила, как баба Фаня, вечно пьяная кастелянша в нашем детском доме, сказала однажды, что большие открытия должны принадлежать человечеству. Всему! И что открытие законов небесной механики никто не финансировал, как и появление генетики или теории вероятности… И сразу прогремел взрыв – там, в чернильной пустоте, где дрейфовала яхта Бена с Марчеллой на палубе…
Глава 2
Тема структурированной воды, не замерзающей при отрицательных температурах и теоретически обладающей целым рядом кардинально измененных свойств, всегда была одной из тягостных и сомнительных проблем в современной науке. Занятие этим авантюрным делом априори считалось шарлатанством, как считаются шарлатанством успешные сообщения о создании вечных двигателей или контактах с обитателями других планет.
Однако десять лет назад на деньги неведомых спонсоров ТиТиПи построил в маленьком урюпинске огромный институт нормальной и патологической физиологии с прекрасной клиникой, рассчитанной на город с трехмиллионным населением. А потом, заручившись поддержкой постояльцев кремля, с которыми, по слухам, водил дружбу, создал лабораторию биофизики клетки. В ней молодой ученый профессор Дора Дарвин начала проводить работы по структурированию воды. Дюжина других исследовательских лабораторий института была призвана служить научным интересам Дарвин.
Я давно обратила внимание на странный бзик ТиТиПи покупать дорогостоящее чужеземное оборудование, даже если оно не очень требовалось в данный момент. Он покупал и покупал: компьютерные и магнитно-резонансные томографы, оборудование для ангио- и коронарографии, стентирования, эндохирургии, общей хирургии, кардиохирургии, нейрохирургии, анестезиологии и реаниматологии, ультразвуковой и функциональной диагностики, клеточных технологий, биохимических и биофизических исследований. А еще постоянно приобретались всевозможные расходные материалы. Аппаратуру уже негде было размещать. И строились новые помещения, и корпуса под диагностику, а потом под лечение. Институт, похожий на строительную площадку, постоянно достраивался и расширялся. И чем больше покупалось оборудования, тем больше денег становилось у ТиТиПи. И не только по слухам. Возможно, у него были и другие источники доходов. Однако для тех денежных средств, которыми, по сведениям журнала Forbs, он располагал, владение урюпинском, как источником доходов, было явно недостаточным.
Постепенно я начала понимать стратегию ТиТиПи в этом бизнесе. Ему не стоило труда задурить головы постояльцам кремля идеями о фантастических возможностях другой воды, обещающей бессмертие, которого так не достает этой публике. Он поливал им из Достоевского, что хорошая идея всегда должна быть выше возможностей ее претворения в жизнь. Возможно, в литературе именно так дело и обстоит. Только в науке все по-другому.
Несмотря на относительную молодость и пробелы в воспитании, верховный правитель, как и все автократы, мечтающий о бессмертии, повелся на предложение ТиТиПи. А тот выложил информацию об одном из крупнейших открытий десятилетия – теории запрограммированного старения, как инструменте эволюции. В соответствии с этим самурайским законом, при включении программы клеточной смерти, клетка обязана «сделать себе харакири» и погибнуть. А другая вода, как ожидалось, заблокирует запуск программы старения. Только Тихон не сообщил, что с помощью этой процедуры природа заставляет нас уходить, освобождая место молодым. Что основным биологическим смыслом медленного угасания является ускорение эволюции.
А вп не пожалел денег на создание института где-то у черта на куличках, в урюпинске, подальше от глаз: «в деревне, в глуши, в Саратове», как у Грибоедова. Хоть знал прекрасно, что наука сегодня – дорогостоящая вещь. И что давать деньги на удовлетворение научного любопытства неприлично. Но народные гроши… кто их станет жалеть или считать. Власть подотчетна только сама себе. А на кону в случае успеха – вечная жизнь, без болезней и старости. И не догадывался, что в науке существуют тупиковые направления, которые ни постичь, ни преодолеть. Но Тихон не стал просвещать его на этот счет. А может, свита не позволила. Или не хотел. Или сам не знал, потому как его дорога в науку по большей части была выложена поддельным булыжником. Зато не побрезговал попользоваться открывшимися возможностями по полной. И напрочь забил на существование не всегда очевидной связи между получением денежных средств, новыми знаниями и деградацией научной этики.
И контракт между администрацией верховного правителя, выступающей в роли «заказчика», в лице «представителя заказчика» – пз, и институтом, в лице директора Тихона Перевозчикова, называемого «исполнителем», был подписан. В соответствии с текстом договора все права на будущее Изделие, включая право собственности, должны были принадлежать «заказчику».
Думал ли верховный правитель и его челядь, что вся система ценностей, все, что делает человека человеком, рухнет и потеряет всякий смысл, если он будет жить вечно. Если человек никогда не умрет, зачем ему жертвовать собой? Зачем гуманность, сострадание? Разве вечная жизнь – не псевдоним вечной старости, бесконечно длящейся дряхлости и немощности? Каково будет вечножителю сознавать, что такое безрадостное существование ниспослано ему навсегда. И будет завидовать свифтовским долгожителям-струльдбругам, которые, по сравнению с ним, выглядят просто счастливцами. «Смысл жизни и смысл смерти – вещи взаимосвязанные, – думала я. – Если смерть теряет смысл, то и жизнь теряет смысл». Вот такой косяк…