Дора, Дора, памидора…
Шрифт:
В тот день мы толпились возле установки, смонтированной в помещении «Массачузета», похожем на заводской цех. Расположенный в дальнем конце институтского парка, возле морга, цех с установкой представлял собой вершину инженерной урюпинской мысли. Это чудо, язык не поворачивался назвать его словом «техники», представляло собой конгломерат творческих, порой совершенно безумных, идей Дарвин и моих по воздействию на обычную водопроводную воду, в стремлении переделать ее структуру. Установка совмещала в себе несовместимые устройства: от банального кипятильника, морозильника с жидким азотом, лазерной, рентгеновской и кобальтовой пушек, до могучей центрифуги с не менее могучим прессом, терморегулятором и высоковольтным генератором. В установку были встроены и продолжали встраиваться
Установка, мы прозвали ее «Барселоной», позволяла производить с водой немыслимые процедуры, одновременно или в заранее заданной последовательности. А контейнер, в который помещалась вода, вообще был уникален, если позволял совершать эти чудачества.
Мы – это Дарвин, ее высокомерный заместитель Валентин из столицы, несколько инженеров и техников, парочка умников-физиков, несколько лаборантов, еж МаркБорисыч в корзине и я. Еще были два или три охранника в красных майках под черными одеждами. Они всегда сопровождали нас. След в след. Молча. Служба безопасности была самым могучим, многочисленным и продуктивным департаментом института. Охранники стояли на этажах, возле лифтов, у главного входа, толпились у проходной, в парке, бродили по коридорам. Это был самый преданный власти и наиболее патриотичный класс нашего народонаселения, не страдающий любознательностью и самонадеянностью, не привыкший задавать вопросы. Объединенные смыслами и массовой культурой конца прошлого века, подвыпив, они пели песни сорокалетней давности, любили старое кино. Ни на митинги оппозиции, ни в библиотеку – ни ногой.
Мы знали заранее результат очередного эксперимента. Все было, как обычно. Только с самого утра стояла влажная жара. Было душно и липко. Кондиционеры не справлялись. Вентиляторы гоняли горячий воздух по полупустому, стерильно чистому пространству с высокими потолками. Технический персонал был одет в серое операционное белье. Остальные – в голубое, натянутое на голое тело. Молодые и крепкие охранники, зимой и летом одним цветом – черным с красным, – издали смотрелись муляжами пенисов.
Из-за жары «Барселона» дурила. И всякий раз приходилось перенастраивать аппаратуру.
– Обещают сильную грозу, – сказал высокомерный Валентин. – Давайте отложим эксперимент.
– Нет! – отрезала Дарвин. – Цех заземлен по периметру. На крыше – громоотводы. Окна и двери герметично закрыты. Что нам может грозить?
– Воздух перенасыщен электричеством, – не сдавался талант.
– Продолжаем, – подвела итог дискуссии Дарвин.
Наконец, все заработало. «Барселона», похожая наракету перед запуском, несильно гудела, попыхивала синим. Подрагивала. Парила. А потом пошли пугающие взрывы в пресс-машине, один за другим. Так работает устройство, забивающее сваи в грунт.
Только Дарвин нервничала больше обычного. Покусывала ногти. Пристально всматривалась в дрожащую «Барселону». Подстегивала глазами, чтобы поскорее извлечь контейнер с водой, отвезти в Лэб и приступить к прямым исследованиям. Программа должна была завершиться через десять минут.
Я возилась с МаркБорисычем, которого пугали взрывы, когда услышала призывный окрик Дарвин:
– Никифороф! Чем ты занята, черт возьми?! – Не стала отвечать и двинулась на голос. Пока шла, за окнами с каждым шагом стремительно темнело. Начиналась гроза. Дождь лил так себе, но грохотало, будто на передовой в кино про войну.
Я почти добралась до публики. А они вдруг все повернули головы и принялись напряженно рассматривать что-то за моей спиной. Я тоже оглянулась и увидела в воздухе бело-синий огненный шар, как на рекламных горелках нашей могучей газовой компании, который, шелестя и потрескивая искрами, медленно двигался на меня. Размерами с волейбольный мяч, он был совсем не страшен, даже безобиден, и казался бомбочкой из компьютерной стрелялки. Только приближаясь, смешная бомбочка становилась все страшнее, пока меня не обуял ужас. «Шаровая молния! – догадалась я. – Сейчас она доберется до установки, напитанной электричеством, как трансформаторная будка, и тогда…».
Пребывая в странном трансе из-за переизбытка электрического поля вокруг, я двинулась навстречу огненному шару, который успел поменять цвет на ярко-синий и громко шипел. И собралась голыми руками воевать с электрическим чудовищем, чтобы защитить «Барселону» и челядь, и охранников. И спасти Дарвин, без которой жизнь моя теряла смысл.
Размахивая руками и что-то крича, я бросилась на огненный шар, как бросаются в сугроб. Это не было состоянием несделанного выбора. Я была Зоей Космодемьянской и 28 героями-панфиловцами, Олегом Кошевым и генералом Павловым одновременно. И Бандерой. Но шар равнодушно отклонился в сторону и двинулся дальше, прямиком к публике, продолжавшей толпиться возле «Барселоны». К Дарвин, стоящей чуть впереди с полными ужаса белыми глазами во все лицо…
Я не слышала взрыва. А когда пришла в себя немного, увидела в дымящейся полутьме «Массачузета» санитара Евсея из морга. Он наклонился так близко, словно собрался целоваться. Оттолкнула. Попыталась сесть. Не смогла и бормотала, что надо найти Дарвин в случившемся месиве. Он кивал головой, но не уходил. Я, наконец, села и ватным матерным голосом отправила его на поиски Дарвин.
Оглянулась. Обугленный корпус «Барселоны» походил на космическую ракету, взорвавшуюся на стартовой площадке перед запуском. Вокруг валялась челядь. Бродили пригоревшие охранники-муляжи и что-то кричали в непослушные переговорные устройства. Я поднялась и двинулась к установке. Шатаясь, запинаясь ногами о железный хлам и челядь на полу, медленно брела вперед, пока снова не наткнулась на Евсея. Он сидел возле Дарвин в той же позе, что подле меня, и нащупывал пульс на сонной артерии. Голубые хлопковые штаны Дарвин уцелели, а рубаху снесло взрывом, как сорвало рубахи и штаны у многих из лабораторной челяди. Она лежала на спине, неприлично раздвинув ноги.
Подъехали пожарные машины и «Скорые». Кто-то громко через мегафон отдавал строгие команды. Хаос начал упорядочиваться. Сам. Тушить уже было нечего. Челядь грузили в «Скорые» и увозили в клинику. Пожарники разбирали обгоревшую аппаратуру.
Подошел Евсей:
– Как ты, Вера?
– Сносно! – огрызнулась я, наученная общением с начальником службы безопасности. Старик Евсей никогда не разговаривал со мной, не называл по имени. Однако знала, что ходит в фаворитах у Дарвин, когда у нее случаются приступы то ли астмы, то ли месячных. Или вдруг появляется систолический шум на аорте, где клапан. И тогда она на сутки, а то надвое, immerses herself in the downshifting, [28] и сбегает в морг к Евсею, давнему другу своему по занятиям сексуальным экстримом. Опустившемуся, вечно пьяному мужику огромного роста, с вонючей сигарой в зубах, с улыбкой блаженного и омерзительными запахами формалина, трупного духа и старого алкоголя, выпитого вчера. Странно, но вонь была ему к лицу. Сказать про такого: «блаженный» – незаслуженный комплимент. Но Дарвин тяготела к умственным калекам.
28
Добровольно спускается по социальной лестнице.
С голым черепом, густыми седыми бровями и такой же бородой, Евсей походил на Саваофа, а еще голосом: глубокой трехголосой церковной профундой, идущей прямо из мочевого пузыря. Он принимал Дарвин в каморке, похожей на кладовку. Маленькой, с таким же мерзким сладковатым запахом трупов, топчаном, тумбочкой со старым микроскопом и рядами полок вдоль стен, заставленных банками с органами биглей. Повсюду валялись стекла с окрашенными гистологическими препаратами.
Иногда я пробиралась в морг следом за Дарвин. И, прижав ухо к двери, погружалась в их dumpster-diving, [29] и слушала необычный диалог чистюли Дарвин и сумеречного старика, грязного даже для морга.
29
Питание на помойках.