Дора, Дора, памидора…
Шрифт:
– Ложь в мягкой форме полезна. В нашей стране лженаукой объявлялась не только генетика. И потом ни от кого из вас не разит, когда возвращаетесь со службы.
Второе лицо в Лэбе, заместитель Дарвин, доктор биологических наук прямо из столицы, независимый и высокомерный старший научный сотрудник Валентин, попытался суммировать ворчание ученых:
– Нужен не просто новый импульс. Нужен вечевой колокол, чтобы тема, которая с самого начала была обречена на провал, зазвучала. Я не раз обсуждали это с вами, Дора Робертовна. За три года мы смогли накосячить кое-чего успешного. Но, к сожалению, ни одна из наших разработок не тянет на открытие.
– Я продолжу сама, – сказала Дарвин и неожиданно для себя, и для всех нас произнесла гениальное: – В науке решающую роль играет не столько успех, сколько дух, из которого он рождается. Поэтому в нашей стране за всю историю накопилось только двадцать три Нобелевских лауреата. В Штатах их почти четыре сотни. Берем тайм-аут в исследованиях. Попробуем по-другому. И помните: увеличение ваших усилий или стараний – это не ответ. Это неэффективно, даже при многократном увеличении. Попробуйте стараться умнее. А за оригинальные идеи – премия. – Она задумалась на мгновение: – В размере полугодового жалованья. – Дарвин умело демонстрировала публике influence – потрясающую способность увлекать своими идеями других.
Челядь задвигалась вся разом. Я подняла руку:
– У меня есть идея.
– Я имела в виду научных сотрудников, Никифороф. Пожалуйста, коллеги!
Челядь не торопилась с идеями.
– У вас есть время до конца недели. Жду вас поодиночке или парами. Только не загоняйте мне старое про воду.
– У меня идея, доктор Дарвин, – я снова полезла под пули.
– Хорошо, Никифороф. Бомби!
– Надо попробовать воздействовать на саму природу воды, а не вводить в нее добавки криопротекторов, – сказала я, немного гордясь собой. Хотя в случае успеха мой бонус был бы в пять-семь раз ниже, чем у научных сотрудников. Если, конечно, не считать деньги, что Дарвин давала мне в конверте.
– Что ты имеешь в виду?
– Ну…, – замялась я. – Станем облучать жестким рентгеновским излучением… стрелять из кобальтовой пушки… давить прессом… кипятить…
– Полагаешь, мы не делаем этого?
– Делаем, но применяем воздействия изолированно, вперемежку.
И сразу челядь подняла головы. Заговорила разом, перебивая друг друга. Идеи посыпались, будто картошка из прорехи в мешке…
С понедельника половина сотрудников Лэба переместилась в инженерно-технологический корпус под названием «Массачузет», оснащенный не хуже знаменитого Массачузетского технологического университета.
Воду начали одновременно облучать, взрывать, продавливать через нано-сита, нагревать, охлаждать до запредельно низких температур, пригласив специалистов из физического института в столице. Жизнь снова закипела. Только ненадолго. Через пару месяцев даже моему ежу МаркБорисычу стало ясно, что структурированную воду не получить и в «Массачузете». Ergo, вп и другим постояльцам кремля вечная жизнь не грозила пока. Может, это и к лучшему.
Публика снова стала тухнуть. Опыты продолжались по инерции. Только ничегонеделанье было еще хуже, потому что в ничегонеделанье нельзя всё бросить и пойти отдохнуть. Запасы лабораторного спирта таяли. Долларовые ставки в преферансе росли. Трудности были связаны не с обилием проблем, но с отсутствием механизмов их решения…
От безысходности я увеличила число алкогольных
Но однажды добилась своего, если это можно назвать достижением. В тот вечер пьяный Зиновий долго рассматривал меня, не узнавая. Встал, поманил ладонью, но так неожиданно, что я в страхе шарахнулась. Подошел и молча стал стягивать с меня одежды, осторожно и очень умело, пока не раздел догола. Притащил стул. Сел и принялся разглядывать, чуть касаясь тела руками. Добрался до клитора. Я покраснела и сказала, будто была последней дурой:
25
Пошла вон отсюда сучка.
– Доктор Дарвин говорит, у меня слишком большой клитор. – Он даже не улыбнулся.
Я пребывала в каком-то совершенно незнакомом восторженном трансе, трепеща каждой клеткой собственного тела от сумасшедшего желания, которого никогда не знала. Оно было так мучительно прекрасно своей незавершенностью, что вынести его, пережить, казалось, уже нет сил. А он продолжал свои касания, доводя до изнеможения, до полуобморочного состояния, когда потеря рассудка кажется самой малой из потерь, которые ты готова отдать, чтобы мука продолжалась. Только Зина встал внезапно со стула и также молча повернулся ко мне спиной…
Похоже, у него были свои проблемы. Но не слабее. Я безумно жалела его. И себя. И умирала от желания раздеть, приласкать, помочь выплакаться в жилетку. Но он держал меня за бигля. И не пинал ногой только из сострадания и уважения к этой породе с чистыми инбредными линиями, специально выведенной в Штатах для экспериментов по трансплантации органов. Мне ничего не оставалось, как смириться. Я все больше становилась похожей на бигля любовью, терпением и преданностью. Оставалось любопытство, такое же неудовлетворенное, как и все остальное в наших отношениях с Зиной.
За правдой я отправилась в отдел кадров. Попросила личное дело Зиновия Травина. Мне отказали. Отправили к начальнице. Кадровичка, за сорок, худая, модно одетая – в институте, глядя на Дарвин, все хорошо одевались, – улыбчивая и любопытная, поинтересовалась сразу:
– Чем вы так обворожили профессора Дарвин, милочка?
Не ответить ей было просто невозможно:
– Полагаю, в основе наших отношений лежит гомосексуальная невостребованность обеих. – Кадровичка не сразу въехала. А въехав, перестала улыбаться. Стала киснуть и так сильно, что мне стало жаль ее.
– Ступайте за разрешением в службу безопасности – отомстила женщина.
Начальник службы безопасности института, крепкий старый пень в полтора моих роста, со странной фамилией Сангайло, встретил, будто ждал всю жизнь. Выбритые до блеска голова и лицо без бровей и ресниц. Типичный комбриг Котовский. Мне показалось, слышу победный топот красной конницы. Тонкий темный костюм от Труссарди. Такие же очки. Только антураж не скрывает кагэбэшно-эфэсбэшный анамнез. Не помогает доска с иконой святого на стене. Золотой крест на могучей шее в вырезе расстегнутой рубахи и кольца на пальцах, удивительно длинных, как у Рахманинова.