Дора, Дора, памидора…
Шрифт:
ТиТиПи не пожелал втягиваться в дискуссию с лаборанткой и влепил мне затрещину. Я упала и ударилась лицом о кресло. Глаз начал сразу заплывать. Но я продолжала моросить уже с пола, чувствуя себя то Жанной ДАрк, то Новодворской.
– Если бы вы не втюхали Дарвин в качестве научной проблемы заведомо провальную шнягу, о бесперспективности которой твердит мировая наука, мы не стали бы ввязываться в эту авантюру, тухнуть на службе и пудрить кремлевской публике мозги несбыточными косяками.
– Заткнись! – ТиТиПи больно ухватил меня за руку и потащил за собой. Чтобы не волочиться следом по полу, я кое-как успевала
– Воду из-под крана невозможно структурировать в живую, дарующую бессмертие. Как ни старайся. Любую другую – тоже. Это шарлатанство чистой воды. – И была уверена, что дотащив до входных дверей Лэба, Тихон швырнет на мраморные ступени и вернется к Дарвин. Но он тащил меня дальше, положив болт на все. Теперь уже по брусчатке. И я начинала догадываться, куда и зачем…
Сейчас было самое время попользоваться мной, вместо престарелой Тихоновой жены. Странно красивой, как бывают красивы богатые женщины на старинных фотографиях или полотнах: молчаливые, загадочные и недоступные всегда. А Тихонова половина к тому же была необычайно холодна и умела держать дистанцию. И заговорить с ней или просто поздороваться, мог отважиться далеко не всякий, даже на теннисных кортах, куда она приезжала на кабриолете Maserati класса люкс.
Между тем, наше с Тихоном путешествие по брусчатке затягивалось. Я терялась в догадках, куда он тащит меня, потому что административный корпус клиники, где был его кабинет, мы давно прошагали. Охранники, что в отдалении тащились за нами, тоже недоумевали, но приблизиться не решались.
Мы остановились перед входом в огромный трехэтажный корпус лаборатории сравнительной генетики поведения, которой заведовал урюпинский священник, отец Сергий, в миру – доктор биологических наук, профессор Даниил Федорович Козельский, по прозвищу Данила Козел. «Значит, «чуть не поимел» – это не про меня сегодня. Значит, насиловать не будет: ни один, ни с помощью охранников», – подумала я, не зная – радоваться или сожалеть.
Тихон бросил меня у дверей: массивных двустворчатых деревянных ворот с резьбой по периметру, обитых снизу медными листами, как в фильмах про вампиров. Вошел внутрь, не обернувшись. Охранники, выдержав паузу и посовещавшись, подошли. Поздоровались осторожно. Взяли подмышки – сама я идти уже не могла – и затащили в холл. Я весьма смутно представляла себе сравнительную генетику поведения, особенно при таких масштабах исследовательской лаборатории, где на каждом этаже могло разместиться по танковому батальону. И, приходя в себя в обществе охранников, пыталась угадать, какую пакость готовит ТиТиПи?
Через бесконечные системы индивидуального контроля меня завели в огромное помещение на втором этаже с центрифугой в дальнем конце почти бесконечного пространства. В таких центрифугах закручивают космонавтов в предполетной подготовке. «Не в космос же он собрался меня запускать, вместо биглей», – билась в голове шальная мысль. Я вообще перестала соображать от неизвестности и страха, зная возможности, мстительность и силу воображения ТиТиПи. И групповое изнасилование казалось подарком судьбы.
Меня раздели. Отправили в душевую. Вернули. Уложили на операционные стол. Какие-то люди в оранжевом белье принялись брить лобок и подмышки, хоть я сама брила там вчера. И умирала от страха и стыда,
I have got the PMS [33] и менструация должна была начаться с минуты на минуту. Мысль об этом не добавляла оптимизма. А потом вспомнила, что грудь тоже парный орган. Свою я ценила и гордилась, несмотря на небольшие размеры, потому что понимала, если меня кто-то полюбит, то точно не из-за сисек. А с одной я вообще полная уродина. Только если Тихон собрался ампутировать грудь, почему эти придурки бреют лобок?
Я увидела Тихона. Он тоже был в пугающей оранжевой робе, как на жертвах террористов ИГИЛ перед казнью. Подошел. Погладил по голове. Уставился на клитор и долго молчал. И пока молчал, я проникалась совершенно безумной всепрощающей любовью к нему. И начинала любить в нем все: лицо, одежду, тело, которое никогда не видела. И понимала, что виновата во всем сама. И что надо было слушать его, а не Дарвин, и что…
33
У меня был предменструальный синдром.
– Ты мне скажешь, где капсула, Никифороф, и уйдешь отсюда, – сказал ТиТиПи, перестав рассматривать мои гениталии. – И выйдешь в должности заведующей лабораторией физиологии возбудимых мембран. Это как раз по твоей части. Без всякого конкурса. Решай! Он так старательно домогался, будто речь шла о пусковых кодах ракет враждебной страны.
Я впервые почувствовала себе переоцененной. Ах, как я любила ТиТиПи в тот момент, как прощала ему все. «Возьми меня, пожалуйста, миленький Тихон, и поимей! И охранники пусть дрючат, – хотелось сказать мне. – Только не надо оперировать. Боли боюсь до смерти». – И увидела начальника службы безопасности института. The dolt officer стоял рядом с Тихоном и был печален.
И сказала: – Не знаю, про что вы, Тихон Трофимович! Никакой капсулы я не видела, чтоб мне сгнить на этом операционном столе.
– Можешь не отвечать, если очень не хочешь, – согласился Тихон.
– Я размышляю, – ответила я. – Размышляю о том, что все мы жертвы или палачи. И выбираем эти роли по собственному усмотрению. Достоевский и маркиз де Сад понимали это лучше других. А чтобы выбрать правильную роль, надо всего лишь правильно выбрать сторону. Я сделала выбор и готова принять руководство лабораторией возбудимых мембран. Уверена, что справлюсь…
Меня не дослушали. Переодели в оранжевую форму, как на остальных. Сняли со стола и покатили к центрифуге. Усадили в удобное глубокое кресло. Привязали. Подключать ЭКГ, датчики электроэнцефалограммы и давления не стали. Даже пульсоксиметр на палец не надели, а просто оставили одну.
«Что ж, – подумала я: – буду тухнуть в центрифуге». И заорала сразу: – Я все скажу! – Задергалась в кресле и почувствовала наступление месячных. – Тихон Трофимыч! Миленький! Не включайте центрифугу! I have the period! У меня менструация началась. Умру от маточного кровотечения!