Дорога к счастью
Шрифт:
Ефим, опустив голову, молчал.
– Сынок, что ты с нами делаешь?.. Пощади ты нас-то! – сказала она умоляюще.
Анна подошла к печи, ухватом достала чугунок с пшенной кашей, заправленной прогорклым льняным маслом, и поставила на стол. Андрей первым запустил ложку в чугунок, но, уже поднеся ее ко рту, вдруг замер, выпучив глаза на гневливого дядю.
– Ешь, ешь, – заулыбался Ефим. Потом встрепенулся, мотнул взъерошенной головой и громко крякнул в кулак: – Эх, дозволь, мама, рассольцу хлебнуть, а то до шинка
– Как так?! Чуть свет, а ты уже похмеляться навострился. Совсем из ума выжил? – в хату вошла Меланья и, бросив охапку дров у печи, сверкнула злым взглядом в сторону мужа: – Ты б лучше пошел отцу подсобил, лодырь!
Ефим, вздохнув, кашлянул и отвернулся к окну. Он понимал, что виноват перед матерью, перед отцом и, главное, перед женой. Знал, что разговора сегодня не получится, не тот настрой у домочадцев. Он встал, ополоснул под рукомойником лицо. Не глядя ни на кого, прямо из ведра попил воды, откашлялся. Подошел к жене, бухнулся на колени и запричитал:
– Прости ты меня, окаянного! Не стою я тебя…
– Хватит уже бражничать, сколько можно! – истерично закричала вышедшая из себя Меланья. – Посмотри на себя! На кого ты стал похож?!
Голос ее дрожал и срывался, но она говорила открыто и громко, не считаясь с тем, что даже соседи слышат каждое ее слово. Что они подумают и скажут, ей было уже все равно.
– А ты не гавкай! – встрепенулся Ефим. – День буду пить, да еще день! Понятно? Не пить – так это бунт против государя-батюшки, он для нас все это делает, для нас старается.
– Ты лучше о семье подумал бы. Отделиться он решил! – всплеснула руками жена. – А таперича что? – она вплотную подошла к мужу, взяла со стола ухват и стала угрожающе потрясать им. – Отвечай, сатана!
Меланья с побелевшими губами и злыми глазами казалась воплощением ярости. Она едва сдерживалась, чтобы не опустить ухват на спину мужа.
– Будя тебе! – попытался улыбнуться Ефим. – Чего расшумелась? Не одни мы бедствуем, все мыкаются.
Отодвинув в сторону жену, он взял с полки ковш и, раздвигая в кадушке огурцы и стебли укропа, зачерпнул рассола. Стал жадными глотками пить терпкий напиток, спеша и проливая его на пол.
– Правильно мама гуторит: ирод ты проклятый, чтоб тебя короста заела! – с тоской и болью выдавила Меланья и, истово осенив себя крестным знамением, испуганно шепнула: – Прости господи.
– Цыц, баба! – оборвал ее Ефим и, шатаясь, вышел из избы.
Во дворе отец возился у телеги. Чтобы не попасть ему на глаза, Ефим прошмыгнул за ограду и вышел на улицу.
Возле своего дома на лавке сидел старик Терещенко, рядом с ним болтал ногами внук Федька. Заметив подслеповатыми глазами Ефима, он с трудом поднялся, скрипя истертыми коленями и опираясь на трость, нервно сжал свободную руку в кулак и стал грозить ему:
– Ах ты, слякоть бесстыжая, честь казака позоришь!
Тот
– Чаго молчишь, язык проглотил?
Ефим качался из стороны в сторону, спина сгорбатилась, он тщетно пытался ее выпрямить, чтобы достойно выглядеть в глазах старика, но у него не получалось.
– Я, дядька Василий, пью вовсе не оттого, что хочется, а потому, что тяготит жизнь.
– А кого она не тяготит? Одни от водки в петлю лезут, другие – в тюрьму. А ты чаго ищешь?
– Я покоя ищу. В душе покоя.
– Посмотри, на кого ты похож! В забулдыгу, в пьяницу превратился! – Терещенко замахнулся тростью и хотел было огреть нерадивого соседа, но потом остепенился. – Жахнуть бы тебя батогом, да мараться неохота, – плечи его нервно вздрагивали, он перевел взгляд на церковь, тяжело вздохнул, успокоился, перекрестился и сменил гнев на милость: – Сынок, у тебя ж тятька – добрый хозяин, а дед твой казак был от бога. Дед задушил бы тебя своими руками, кабы живой был.
Ефим, недовольно морщась, скосил глаза в сторону старого казака и через силу произнес:
– Я, дядька Василий, больше не стану пить. Худо сегодня мне. Сейчас опохмелюсь – и все, больше ни разу не буду.
– Врешь ты все! Глянь на себя! Слизь болотная, да и только. Лучше бы себе новые лапти справил, а то вон как обносились.
6
Меланья не находила себе места. Она не стала завтракать, оделась и побежала в шинок. По пути встретила Марию, жену Семена Грибова. Та разговаривала с Глафирой, жаловалась на мужа-пьяницу. Глафира игривым певучим голосом успокаивала ее:
– Да и черт с ними, пусть пьют, может, окочурятся быстрее. Я на своего после того, как увезли Еленку, рукой махнула.
– Я вот решила к батюшке сходить, совета у него спросить, – рассуждала Мария.
– Давай сначала в шинок зайдем, может, там управу на них найдем, – возмутилась Меланья. – Что батюшку по пустякам беспокоить?
– Ну, сходите, сходите, – ехидно ухмыльнулась Глафира.
Женщины вдвоем отправились в шинок и стали упрашивать хозяина не продавать водку мужьям. Видя перед собой раскрасневшееся и расплывшееся в улыбке лицо Давида Карловича, Меланья не выдержала и закричала на него:
– Пользуетесь слабостью мужика, гневите бога, продаете зелье, а что с нами будет, вас не тревожит!
– Послушайте, женщины, – поправляя на голове ермолку, ощерился хозяин, – зачем вы кричите? Идите отсюда подобру-поздорову. Разве я силком их сюда тащу? Сами идут: видать, им здесь больше нравится, чем дома. Значит, плохо привечаете мужей своих.
– Ну что, нашли управу? – спросила, усмехаясь, Глафира, встретив Марию и Меланью, возвращавшихся из шинка. – Им гроши нужны, а до людей им дела нет, хоть все пусть сдохнут.