Дорога на простор. Роман. На горах — свобода. Жизнь и путешествия Александра Гумбольдта. Маленькие повести
Шрифт:
Другие осели тут, на Каме, поманили их блудящие огоньки кладов и тоскливая бабья песня. И охолопились казаки.
Гаврила Ильин приручил трех ласок. Они бегали по нему, когда он спал, обнюхивая ему волосы и уши крошечными злыми мордочками. Под утро сами забирались в кошель.
— Когда же через горы, батька?
Атаманы часто собирались, иногда звали и есаулов, сотников, кой–кого из казаков. — Сложился как бы тесный круг. Кольцо торопил. Осторожный Михайлов особенно настаивал: прежде все разведать, разузнать. Не кидаться Hie так на целое царство. Ермак сидел понурившись. «Видно, прав Яков. Бродов–то
Приехал Никита Григорьевич — спросил о том о сем, под конец настойчиво и нетерпеливо сказал:
— Что не видно тебя? Заходи, покалякаем.
А в хоромах в упор повел речь, что давно пора в Сибирь.
— Ржет воронко перед загородкой, подает голосок на иной городок, — сказал он пословицей.
— Орел еще крыл не расправил, — ответил Ермак.
— Пока расправит, как бы его вороны не заклевали. Да и не обучен я птичьему языку, — криво усмехнулся Никита Григорьевич.
На еланках бурели полоски сжатых хлебов. Дожинали позднюю рожь. Котин (вовсе белеть стала его борода) садился на обмежки во ржах, — высоко подымались колосья и клонились, согласно шурша. Осторожно пригибая стебель, он оглаживал два золотых рядка с прямым чубом на конце. То была Русь.
13
Вспоминая про Волгу и Дон, они давали привычные имена здешним безыменным ярам и холмам: Азов–гора, Думная гора, Казачья. «Пошли ермачить», — говорили дружки, уходя в лес на охоту за зверем, а может, и не только за зверем. Ермачить! Так высоко навсегда стала в их умах прежняя грозная слава атамана. И это словцо, и названья гор, перенесенные за тысячу верст со светлого юга, жили потом еще века и дожили до наших дней…
Но уж выучились казаки глухому местному говорку — не как на Руси, с повышением голоса на последнем слоге фразы. Чулан и подпол стали называть «голбец», нро глаза говорили «шары» и о красивой девке — «баская девка».
14
Ермак еще раз побывал у Никиты Григорьевича.
— Ну как, отрастил крыла–то? — спросил тот.
— Парусины ищу паруса ставить.
— Плыть через горы? — сказал Никита. — Косят сено на печи молотками раки.
— Дивно тебе? Скажи: откуда пала Чусовая?
— С Камня пала. С крутизны.
— А за той крутизной какие есть реки–речушки? Велики ли? Куда им путь на стороне сибирской?
— Водяной путь через Камень? Конные тропки по гольцам и те кружат, день проедешь, а где вечор был — вон оно, глазом видать…
— Голышом докинешь? То и не с руки нам — вкруговую плясать да голышами перекидываться. Путь войску должен лечь — как стрела летит.
— Никто тебе такого пути не укажет — ни русские, ни вогуличи, ни сами татары. Чертеж в светелке помнишь? Что ж, человечек есть, кто чертил его. Мой человечек. С ним разве потолкуй. Да послушать–то его послушай, а вникать во все, что наплетет, особо не трудись; старичка, впрочем, не огорчай.
Под лестницей в строгановских хоромах ютился чертежный человек. Книги заваливали весь его закут. Огромные, чуть не вполпуда, старинные пергаменты в телячьей коже; малые, на немецкой бумаге; книги, крытые бархатом, книги с серебряными застежками, книги с фигурами зверей… Лежали развернутые темные круги арабских землемеров, генуэзские портоланы со звездами компасных румбов. Тощий человек
— Чертеж, что в верхней горнице, истинно сотворен мною, — сказал он. — Не скудоумам изъяснить его. Зримое видят в нем и прелестное. Сорок лет затворяюсь я тут от суесловия мира. И зпай: я один скажу тебе о стране Сибирь!
Он воздел руки, перепачканные в черной и золотой краске.
— Тремя поясами препоясана земля. Где пролег пояс хлада, там все обращено в твердый камень. Под горячим ноясом текут реки свинца, там гибнет всякое дыхание. На середнем поясе рождаются люди и звери, прозябают злаки.
И, втянув во впалую грудь затхлый воздух, он воскликнул, ликуя:
— Слушай! За Каменем, в азиатской стране, стоит царство попа Ивана. Три тысячи шестьсот царей покоряются ему. А живут в нем одноглазы и шестируки, псоглавцы, карлы и великаны. Бродят звери леонисы и уриш и зверь бовеш о пяти ногах. Лежит море золотого песку. Камень кармакоул огнем пылает ночью. Текут там белые воды — белая река Геон. Не слыхивали в том царстве о татях, о скупцах, о льстецах, ниже о лжецах. Как идет поп Иван, несут перед ним блюда с землей, чтобы помнили люди — от земли взяты и пойдут в землю. И нет там ни бедных, ни богатых. Подвизаются жители того царства Мафусаилов век, не ведая болезней. Ибо горесть, кривда и болезни — то прельщение людское. Скажи: «Тьфу, блазнь!» — и нет их.
Он задохнулся, мучительный кашель потряс его тщедушное тело.
— Доволен? — усмехнулся Никита Григорьевич. — Полегчило тебе? А ведь золотой был старик… Все книги и все чертежи — в лобастой той голове. Был, да весь вышел. Крышка. Видел? Помощи от него, как от лекаря латинского: не боле, чем и от нас с тобой. Медикус… наука. Всяк в жизни на чем–нибудь своем утверждается, ноге опору ищет; выбей опору — трясина засосет. И стоит одноногой цаплей целитель, арц, дохтор. Я не помеха. Пусть: дядю тешит; ему тоже, дяде Семену Аникиевичу, лекарь веку прибавляет, лечит.
Странно, не как с прочими разговаривал с Ермаком Никита Григорьевич. Даже начавши с досады, вроде забывал и про досаду. Точно недоставало ему как раз такого разговора. Точно нашел в Ермаке то, чего не находил в других. Странно, непостижимо! Ведь ни черточки же, кажется, не было общей у него, властного, неутомимого, расчетливого пермского хозяина, с казачьим атаманом!
Все же Никита Григорьевич пожал плечами, будто стряхивая зыбкий этот разговор, и снова настойчиво повернул на главное:
— Чего нужно тебе — нет в голове старика. Пет и не было. В книгах такого не найти. Ни с него, ни с меня спросу не жди. Тут сам ты, помни. Делай с береженьем — дурак кидается очертя голову; но знай: своей головой, своей становой жилой ответишь. Верный час угадаешь — твоя взяла. Дед Аника жил так все годы свои. Нам не достать до него — пожиже вышли. Но и я не забываю дедовой заповеди. Пока жив, не забуду.
Назидание, упрек. Ермак ничего не ответил, наклонил голову. Не подумалось ли ему: есть правда в словах твердого, быстрого человека, который и сам умеет и другого учит схватывать жизнь, как тура за рога?