Дорога на простор. Роман. На горах — свобода. Жизнь и путешествия Александра Гумбольдта. Маленькие повести

Сафонов Вадим Андреевич

— Что ты? Кто отдаст тебя? Красоту такую…

Она неприметно, мимолетно улыбнулась. И вдруг заспорила с тем, чего вовсе и не было в словах Гаврилы.

— Дикие вы, страшные, говоришь? А пущай дикие, пущай страшные. Не видала таких… как ваши, как ты… Ну и смотрю. Будет с тебя и такой причины! Да какой ты дикий? Прикажу: «Влезь на дерево, гнездо разори, птенцам головки скрути — хочу», — ведь влезешь? Вот… Да постой, ты и сам признавался, — по какой–то своей, ей одной ведомой ниточке разговора опять изворотливо вильнула она, — признавался ты: пред тобой я — нужна тебе; а нету меня — и не вспомнишь даже.

Поднялась, малое время ее вышло,

кликнула девушку, оправила платье, — из–под подола мелькнула над низким сапожком, надетым по–простому, на босу ногу, молочно–белая икра с черными волосками на ней.

15

Легкой синью на небе возникли горы.

Воздух двигался и переливался вдали.

Вот уже в прозрачности погожего осеннего полудня видно, как зеленая пена взбегает по склонам и, словно разбившись о каменные гряды, отпрядывает обратно.

Казаки выступили. На тесном кругу шумел Кольцо и добился–таки своего. На стругах проплыли Чусовую и повернули в Сылву. Тут кончались строгановские владения и начинались «озерки лешие, леса дикие».

Плыли не спеша, с частыми привалами. У реки появились городки зырян и вогулов. С одного из привалов выслали отряд. Он воротился через малое время.

— Люди эти оружья не ведают, — сообщил ходивший с отрядом Бурнашка Баглай, — зелья слыхом не слыхивали. Такой кроткой да утешной жизни, что им да веру христианскую — с ангелами б им говорить. Как овцы беззлобные, — сами все богатства свои нам предоставили.

— Большие ли богатства тебе достались?

— Мое, друг, от меня николи не уйдет. Но великого сокровища жажду — иное без надобности мне. Жизнь–то свою я чуть почал, — пропищал великан.

Был он полунаг, длинные громадные руки его торчали по локоть из рукавов рубища с чужого плеча.

Казаки гребли дальше, мимо городков, уже не высылая отрядов.

Суровая непогода поздней осени опустилась на ущелья.

И тогда понял Ермак, что «обмишенились», что по Сылве выхода в Сибирь нет. Под самым Камнем жили Строгановы, а не умели указать прямой, войсковой дороги за Камень!

Уже коченела земля; салом подернулась вода; белая муха зароилась в воздухе.

Где застигла беда, там и остановились. Насыпали вал, нарубили лесу, построили городок.

Вскоре голод подобрался к городку. Люди, посланные Ермаком, на лыжах прошли ущельем и — в мути, в колючей снежной замяти — разглядели черную тайгу заторной страны.

Выпадали дни удачи.

В берлоге взяли медведицу. Убили сохатого, и двое отважились из жилы напиться горячей крови.

Все круче приходилось казакам. По утрам находили обмерших на ночном дозоре. Мертвых выволакивали за тын, зарывали прямо в снег.

Мутным кольцом облегла метель, выла над ледяным ущельем Сылвы.

Не все возвращались с охоты.

Бережочек зыблется, Да песочек сыплется. Ледочек ломится, Добры кони тонут, Молодцы томятся, Ино, боже, боже! Сотворил ты, боже, Да и небо, землю; Сотвори же, боже, Весновую службу! Не давай ты, боже, Зимовые службы! Зпмовая служба — Молодцам

кручинно Да сердцу надсадно. Ино дай же, боже, Весновую службу! Весновая служба — Молодцам веселье, Сердцу утеха. И емлите, братцы, Яровы весельца; А садимся, братцы, В ветляны стружочки; Да грянемте, братцы, В яровы весельца, Ино вниз по Волге! Сотворил нам боже Весновую службу!

И не выдержали слабые духом, бежали по сылвенскому льду.

Тогда снова на страже лагеря Ермак поставил суровый донской закон.

Строго справлялась служба. Артели отвечали за казаков, сотники — за артели, есаулы — за сотников, казачий круг и атаман — за всех.

Недолго сочился мутный свет, и снова тьма. Дым и чад тлеющих головешек в избушках, в землянках, тошный смрад от истолченной коры, которую курили в огромных долбленых трубках, похожих на ложки; тяжкое дыхание тесно сбившихся людей. Опухшие, с кровоточащими деснами, молча, недвижимо лежали. Только охнет, застонет в забытьи да грузно повернется человек. Долгий, нескончаемо долгий вечер; ночь. Иногда, как бы очнув шпсь, кто–нибудь распластанный на шкурах подымется, пошатываясь, толкнется к выходу, — там сугробы выше человечьего роста, оттуда влетит, рассыплется белесый обжигающий столб.

Голос атамана:

— Уныли? Рассолодели? Не мы первые, не мы последние. Грамотеи! Хоть что, хоть сказку расскажи. Чего так сидеть? Послушаю.

Колыхнулась черная масса, стало различимо, что сложена она вдвое: сидящее туловище и перед ним ноги с поднятыми коленями, и колени и макушка одинаково чуть не упираются в потолок. Тонкий голос пропищал:

— А вот хоть я… Да сказки из головы давно вымел: сорока на хвосте принесет, в одно ухо вскочит, в другое выкину. Быль скажу.

— В книгах прочитал или люди передали?

— Было. Вот слушай.

БЫЛЬ КАЗАКА БУРНАШКИ БАГЛАЯ

Про свои дела не стану рассказывать. Не терплю похвальбы. Я и так всему войску ведом. Может, я не только что тут — и в Сибири бывал. А расскажу вам не про себя, а про казака, который в здешних местах бродил и не хныкал, не то что вы.

Собрался тот вольный человек на охоту. Взял щепотку соли и наговорил на нее: «Встану, не благословясь, пойду, не перекрестясь, в чистое поле. И пущай сбегаются ко мне белые звери, зайцы криволапые и черноухие, со все четыре стороны, со востоку и с западу, с лета и с севера».

В лесу встречу ему — медведь. Сытый был, не кинулся, захрапел и наутек. Долго гнал его казак. Слышит бег медвежий перед собой, треск ветвей, на ветвях видит клоки шерсти, а нагнать не может. Распалился.

Вдруг смолк топот, шатнулись дерева. Показался медведь — голова с пчелиный улей, встал на дыбы, пасть, как дупло, дымом курится.

У казака и сердце зашлось. Шепчет: «Ставлю идола идолова от востока до запада, от земли до неба и во веки веков, аминь».

Сгинул медведь, будто и не было. Глядит казак — место неведомое. Дубы трехвековые, черные, топь в гнилушках. И ничего у казака — ни ножа, ни ружьишка, — где девалось!