Дорога на Стамбул. Часть 2
Шрифт:
– Шел то он на одну войну, а здесь выходит другая, – вздохнул кто-то.
– Все мы войну другой предполагали. Тем более, пусть, с Богом, домой идет, полка не портит, – сказал Бакланов.
– Вот и получается, что лодыри и трусы останутся живы, дадут потомство, а наиболее полноценные, здоровые и честные положат головы. Вот так порода и вырождается…И нация слабеет, – усмехнулся командир второй сотни, с университетским значком на мундире.
– Вот ваша задача, чтобы лучшие остались живы. Вы же их командир, – спокойно ответил Бакланов. – По традиции казачьей – главное: живых отцам и матерям вернуть… Да
– Позвольте возразить вам, Петр Яковлевич, – вмешался полковой священник – у нас в полку потери значительно меньше, чем, скажем, у армейской кавалерии или пехоты. А вам могу сказать, что человечество тем и отличается от животных, что физика здесь определяет не все…
– А как же в здоровом теле здоровый дух?
– Именно дух. Дух!
– Господа мы отвлеклись…
– Это все контуженные… А это что за чудеса? Николай Сычов, Мигулинской станицы…
– Весь чирьями покрылся, – пояснил медик, – с ног до головы.
– А не цинга ли это, господа? Старообрядец? На одних сухарях? Понятно.
– Рановато для цинги, ваше превосходительство. Еще зелени полно…
– Не скрываю, – не скрываю, – Бакланов поднял от бумаг свое красивое лицо и отдаленно не напоминавшее страшный лик его героя – отца, – Смертельно боюсь цинги. Тут в окопах так пойдет… Пусть все что могут жуют. Побольше лука, чеснока. Пусть кровь пьют, наконец. Пьют же у нас казаки кровь?
– Старообрядцы не пьют.
– И вот вам результат…. Итак, тридцать пять человек! Многовато.
– Да среди них половина дезертиров.
– Не верю. Ну, может быть один, два… ослабели душой. Пусть уходят с Богом…
– Пора.
Офицеры подтянулись, разгладили на руках белые перчатки, откозыряв, побежали к своим сотням.
Старый денщик Бакланова, глядевший на него, как, наверное, великие мастера смотрели на свои полотна и скульптуры, восторженно и придирчиво, смахнул с плеча одному ему видимую пылинку.
– Фуражечку, чуть ровней… Вот на линеечку одну. Вот…
– С Богом!
Адъютант махнул за полог палатки.
– Иррря…Равнен…. – запели сотенные командиры
Грянул встречный марш, Бакланов перекрестился и шагнул их палатки.
– На крааааул!
Особый, ни с чем не сравнимый, шелестящей звук стали, звон, извлекаемых из ножен, шашек, заставил парад дрогнуть и замереть.
Перед замершим строем, продымленного и просвистанного пулями, обмятого в траншеях, истрепанного на горных перевалах, полка сначала вызвали пятерых полных георгиевских кавалеров – всех пятерых старослужащих и пошедших на войну охотниками, а затем вновь награжденных, среди которых оказался и, не ожидавший награды, Осип.
– Одним из первых ворвался в редут! Вынес с поля боя офицера, по решению Георгиевской думы, достоин Знака военного ордена третьей степени, – вычитывал начальник штаба.
И Осипу казалось, что это не про него, что это про какого то другого человека, который был много лучше и храбрее … Словно в тумане, он вышагал к знамени и отрешенно смотрел как к его шинели прикалывают второй Георгий. Награжденных было восемнадцать человек, и каждого расцеловал троекратно подполковник Бакланов. Восемнадцать награжденных стали чуть поодаль от офицеров штаба, рядом с полными Георгиевскими кавалерами.
– В честь героев троекратное ура! – скомандовал Бакланов и отсолютовал награжденным шашкой.
Отгремело, испугавшее коней у коновязей, раскатистое «Ура» и Бакланов продолжил:
– Братья казаки! Господа офицеры. Сегодня из наших рядов уходят наши товарищи! Уходят герои! – он возвысил голос, – Отдавшие все силы на служение Отечеству. Честь им и слава….
Из сотен стали выкликать отъезжающих, те, что могли, выходили парадным шагом к знамени, как предписывал устав, припадали на одно колено, целовали тяжелый шитый серебром его край. И тут происходило нечто, никаким уставом не предусмотренное. Один вдруг припал к знамени лицом и заплакал, а другой, повернувшись к полку, закричал срывающимся голосом: «Простите, братцы, Христа ради! Простите!». Но нерушим был ритуал, и голос его одиноко, словно крик-гомон, отставшего от стаи дикого гуся, повис над молчаливым парадом.
Подполковник Бакланов, пожимал руку и троекратно целовал каждого, уходившего на льготу. Ослабелый взбадривался, набирался сил на дорогу. А лукавый вдруг с ужасом понимал, что судьба вычистила его из полковых рядов. И теперь он один… Монолитный строй, в которым, всего минуту назад, стоял и он, ощущая себя его частицей, теперь сомкнул ряды и в этот строй ему больше нет возврата. Никогда. Что «славушка» полетит впереди него, и навсегда прилепится к нему и потомкам, аж до четвертого, пятого колена, в станице или в хуторе… И, возможно, потеряет он родовую фамилию, а приклеется к нему обидная уличная кличка, которую не отскоблить, как деготь от ворот. И превратяться его внуки, скажем, из Царевых во Бздишевых, и только станичный писарь будет знать, что это не фамилия, а прозвище. Клеймо за то, что «дед бздишинятов, Ванятка –Бздишей стал, воевать снервничал. Сбежал из под Плевны, когда весь полк тама оставался…»
Знамя поднесли к лежавшим на телегах, и те жадно целовали колючее серебро шитья.
– К прощальному маршу… Повзводно…. На восемь шагов дистанции.
Нестройной кучкой жались отъезжающие. И хотя они держали видимость строя, но был это уже не строй, а так… компания. И сразу было видно каждого, кто с чем покидал родной полк, будто попали они под гигантское увеличительное стекло.
С чахоточным румянцем на щеках и лихорадочным блеском в глазах, гордо смотрели на плывущие мимо ряды, действительно, больные и ослабелые, но горько плакал малодушный, решившийся спасаться в одиночку, бегущий туда, назад, к теплому боку печки и сытному станичному кулешу, оставлявший здесь на страдания, муку и, может быть, смерть самых близких своих людей… И не случайно неловко, пытался он, еще раз, приложиться к знамени, точно этим хотел искупить свой грех. Но строгий ассистент знаменосца сказал – отрезал:
Об знамя сопли не вытрешь!…
И побрел понуро тайный дезертир, который еще ночью радовался, что все сошло с рук, и покидает он военный ад, а теперь вот вся глубина его предательства явилась ему. Он убегал, а полк оставался. Но они оставались вместе, единые и чистые перед Господом, а он один со своим решением и судьбой… И желанная станица и дом родной уже не казались ему манящими. И, как говорили старики: «Больной отпускной дома поправиться, подберется, а, кто сбежал, затоскует да и сопьется….»