Дорога неровная
Шрифт:
— Дружникова — пять, Вишнякова — пять, Картушева — пять…
Девчонки бросились обнимать и целовать друг друга, их поздравляли сокурсницы, однако же смотрели с завистью: им еще предстояла защита, а у первых все уже позади. Подошел поздравить и Артем Лебедь, он учился в пятой группе — единственный парень на их курсе, потому что двоих из Шуриной группы забрали служить в армию: студенты дневных отделений техникумов в то время не имели льготных отсрочек от призыва. Лебедь неловко обнял девушку, шепнул на ухо: «Поздравляю», — и тут же отошел. Шура словно окоченела — вбитые Павлой Федоровной ей в голову правила общения с молодыми людьми, не дали показать Лебедю, что он ей нравится. Не раз она думала, что, может быть, как раз Артем — ее судьба, ведь не зря же они родились в один день, только Лебедь был старше
Из техникума Шура сразу же помчалась на почту и отправила матери телеграмму, что защита прошла отлично. К вечеру Павла Федоровна получила известие. Курьер-девушка, которая принесла телеграмму, улыбнулась и поздравила Павлу Федоровну с прекрасной новостью. Стандартный бланк задрожал в руке, и Павла Федоровна едва успела присесть на стул, иначе упала бы без чувств посреди комнаты: «Вот и Шура почти встала на ноги, замуж бы вот вышла удачно…»
Павла Федоровна опять жила в Тавде. Она часто болела, но наотрез отказалась жить у старших детей. Они, конечно, относились к ней с уважением, однако чувствовала там себя Павла Федоровна неуютно, ходила с оглядкой, чтобы лишний раз не кашлянуть, лишний кусок не съесть. Павла Федоровна вдруг осознала, что дети не просто ее не понимают, они — почти чужие друг другу, потому что давно живут отдельно, далеко друг от друга, общаясь лишь изредка. У них свои интересы, свой круг знакомств, заботы о своих семьях, а мать для них уже просто гостья. И зять, и снохи называли ее «мама», и все-таки не понимали они ее увлечения стихами, почему вдруг задумывалась, отрешенно уставившись в одну точку. А Павла Федоровна просто скучала по своей квартире, по своей старой скрипучей кровати, вещам, которые, хоть и не такие современные, как в квартирах детей, пусть похуже, но принадлежали ей, обихожены ее руками. Теперь она поняла Ефимовну, не имевшую своего угла, где могла вести себя по-хозяйски, лишь при Ермолаеве и похозяйничала, а то все жила с детьми да внуками, вот почему она так тосковала. Словом, Павла Федоровна решила, что хорошо в гостях, а дома — лучше. Потому и уехала из Альфинска.
Шура, конечно, могла только догадываться о настроении матери, но поняла: быть рядом с матерью — это ее крест, и нести его суждено до самой смерти матери. Шура даже представить себе не могла, что сможет бросить мать, оставить ее одну, значит, нужно распределиться так, чтобы на новом месте была квартира, куда можно было бы забрать мать. И у Шуры даже мысли не возникло «сбагрить» ее старшим братьям или сестре, она понимала, что матери с ними будет трудно, не потому, что в чем-то ее не поймут, а потому, что к старости характер матери стал задиристым. Она по-прежнему была терпеливой и не скандальной, но стала более душевно ранимой, потому эмоции все чаще прорывались наружу, особенно, если мать чувствовала себя обиженной, а это могло не понравиться родне. И словно кто-то проник в ее мысли, понял ее желание: в списке распределений на работу молодых специалистов оказалась такое место, где была и квартира — Усть-Кут, город на реке Лене, возле которого должна была пройти северная ветка Байкало-Амурской магистрали, БАМ.
Через неделю после защиты диплома Шура ехала домой в знакомом «сто пятом» поезде. Конечно, самолетом быстрее, да хотелось проехаться по знакомым местам, привести в порядок свои мысли. Стучали неторопливо колеса, так же неторопливо текли мысли. Шура думала о прошедшей учебе, о новой работе, которой пока не знала, представляла, как ее встретят.
А работать предстояло в Свердловске.
— Дружникова у нас, конечно, в Усть-Кут едет Сибирь покорять, как Ермак.
Да, Шура собиралась ехать именно туда — в далекий сибирский городок, но сердце грело единственное обстоятельство, что молодой специалист сразу же обеспечивался квартирой. На Усть-Кут никто не зарился не столько из отдаленности от центра России, сколько потому, что Шура имела самый высокий оценочный рейтинг, потому и на распределении была, как и на защите диплома, тоже первой.
Шура спокойно ответила Кузьмину:
— Конечно, именно в Усть-Кут.
— Да это же даль такая, от Урала — тысячи километров, настоящая Тьму-таракань, — директор улыбался загадочно.
Шура пожала плечами, мол, зачем глупости говорить, ну и что, если далеко?
— Не намного дальше, чем Куйбышев от Свердловска.
— Ну, а на Урал хочется?
— Хочется, да ведь некуда.
— А Челябинск, Пермь, Оренбург?
Шура начала сердиться: эти города значились в списке, но не интересовали ее именно из-за отсутствия жилплощади. И она отрицательно покачала головой, дескать, не подходит.
— А Свердловск?
— Да ведь нет заявки из Свердловска! — потеряла Шура терпение: и чего директор нервы ее теребит?
— А если была, то поехала бы? Ну, пять секунд на размышление для ответа, — выдал Кузьмин свою коронную фразу.
Шура поняла, что директор неспроста ее «пытает», осторожно высказалась:
— Не знаю, если была бы заявка, может, и поехала бы…
— Ага! — Кузьмин торжествующе улыбнулся, открыл ящик своего стола и протянул Шуре заявку одного из полиграфических комбинатов Свердловска, пояснил: — Это, так сказать, формальная заявка, на самом деле предстоит работать в отделе нормирования, который хоть и числится на предприятии, но находится в областном управлении полиграфии. Должность — инженерная, по правилам полагается направить туда экономиста, поскольку придется заниматься нормированием, а ты — технолог, но я вспомнил, что ты из Свердловской области и, может быть, захочешь работать поближе к дому. Ну, как? Едешь? Пять секунд на размышление!
Какие пять секунд?! Уже на первой вырвалось:
— Еду! — и запоздалый вопрос. — А как с жильем?
— Общежитие, — и директор вписал ее имя в направление на работу.
— А! — Шура бесшабашно махнула рукой. Судьба в очередной раз поставила перед ней проблему: «или — или», но Шура тогда не задумывалась, насколько изменилась бы ее жизнь, поступи она иначе. На сей раз она решила именно так. — Думаю, что найдется выход. Еду!
И вот едет.
Мать, конечно, обрадуется ее назначению. Она думала, что Шура поедет в Усть-Кут, и была недовольна решением дочери, потому что не хотела бросать квартиру, к которой успела привыкнуть, будто всю жизнь жила в ней. Да и могилу Николая Константиновича требовалось обихаживать. Но Шура была непреклонна, сердито сказала по телефону, что хочет она того или нет, а Павле Федоровне придется уехать с Шурой, ну разве что пусть пока не выписываться из своей квартиры, мало ли что в их жизни произойдет. Павлу Федоровну Шура не видела с тех пор, как рассталась с ней на вокзале в Свердловске, а преддипломную практику Шура, вопреки просьбе матери, проходила в Минске, решив, что ей будет полезно побывать на большом полиграфическом предприятии.
Минск… Город-красавец, который понравился Шуре с первого взгляда. И не верилось совсем, что город был сильно разрушен в войну. Но не это поразило Шуру, ведь ей не доводилось видеть разрушенные города, поразило то, что в новогоднюю ночь шел дождь. Это уж потом начали говорить о «парниковом эффекте» от множества предприятий, заполонивших землю, от миллионов автомашин, снующих по дорогам, щедро выбрасывающих выхлопные газы. А тогда она знала одно: Новый год — это зима, это снег. Так было на Урале, так было в Куйбышеве. Но больше всего Шура жалела, что не могла бродить по Минску, сколько ей хотелось: в первую смену она числилась студенткой-практиканткой в наборном цехе, а во вторую — рабочей в переплетном. Потому Шура уезжала на полиграфкомбинат рано утром и возвращалась затемно.