Дорога неровная

Изюмова Евгения Федоровна

Александра всю свою жизнь потом задавала эти вопросы себе, но так и не нашла ответ. Впрочем, своеобразное возвращение Виталия в прежнюю семью состоялось, он о том даже и не подозревал: младший сын Павел унаследовал все его привычки, его характер. Именно это обстоятельство разбередило душевную рану, которая, казалось, уже зарубцевалась.

Побывала Александра и в Костроме, где родился отчим.

Город, совершенно незнакомый, принял её, как свою. На душе у неё было безоблачно. То ли потому, что день ясный и морозный, а она соскучилась по снегу — в Приволжске редко выдавались снежные зимы; то ли сказывался открытый характер северных людей: куда бы не обращалась Александра с просьбой помочь — в областную библиотеку, в городской

музей или же на бывший Зотовский завод, где работал Колька Смирнов — всюду ей охотно помогали. На одной из фотографий в заводском музее она увидела отчима, и хранитель обрадовался: из тридцати рабочих-комсомольцев известны имена только нескольких, и вот ещё имя узнали. Неизвестно, как бы воспринял это известие хранитель музея спустя десять лет, но тогда он искренне обрадовался.

Александра ходила по бывшей Запрудненской слободе, пытаясь определить, где мог стоять дом Смирновых, по каким улицам ходил Николай, но не имела возможности поклониться могилам его родителей, Константина и Татьяны: старое Кресто-Воздвиженское кладбище больше не существовало. На его месте выстроены жилые дома, а бывшая часовенка стала частью детской поликлиники, лишь огромные стеклянные витражи в холле указывали на то, что здание когда-то принадлежало православной церкви: видимо, архитектор не решился разрушить древнюю красоту, а «отцы города» не усмотрели в том никакой крамолы.

Александра съездила и в Ипатьевский монастырь, откуда начался род царей из бояр Романовых — там жил Михаил Фёдорович, а сейчас монастырь стал музеем. Но в монастыре всё же теплилась жизнь: она увидела несколько людей в монашеском одеянии, да и экскурсовод сказала, что в монастырском храме проходят службы.

Царские палаты — низкие, своды круглые, по размеру в сравнении с Зимним дворцом — мизерные, всё равно, что квартира-«хрущевка». В одном из залов оформлена экспозиция о последнем царе. На стенах — фотографии, рисунки царских отпрысков, издалека виден плакат, извещающий об отречении царя от престола. В стране уже назревали события, которые привели потом к развалу Советского Союза, и монархисты вышли из тени, причём их оказалось столь много, словно и Октябрьской революции не было. Александра понимала, что половина этих людей пыталась на мутной волне перемен создать для себя благополучное будущее, потому и внесена в музейную экспозицию трагическая нота: стена одной из палат превращена в расстрельную стенку — на панно изображена вся семья Николая II, на их телах зияли раны от пуль. Александра смотрела на картину, и ничего не дрогнуло в душе. Но музейную экспозицию в осмотрела с интересом.

Перед тем, как уехать из Костромы, Александре вздумалось зайти в Запрудненскую церковь — ее купола виднелись со всех концов Запрудни, чтобы поставить свечи за упокой душ своих умерших близких. Но церковь стояла молчаливая. На дверях висел огромный замок, а дорожка от ворот до храма была девственно чиста — северяне были не столь верующими, как волжане. В Поволжье один за другим росли православные храмы, мусульманские мечети, создавались протестантские, бабтистские, евангелистские молельни. В разваливающийся Союз хлынули со всех сторон охотники за загадочной русской душой — ходили по улицам кочующие из города в город бритоголовые буддисты в желтых одеждах, внедрялись в руководящие структуры сиентологи, в дома звонили йеговисты, возникали странные тоталитарные секты. А православная церковь в то время ничего не предпринимала, чтобы оградить души россиян от иностранной скверны: первый Президент Советского Союза Михаил Горбачёв подписал указ о свободе вероисповедания.

Пусто и тихо было на Запрудне в тот час. И так же стало пусто, наверное, и в душах живых, если они перестали интересоваться своим прошлым, а в истории выискивали только плохое, порочащее его, то, что могло заставить только враждовать, но не любить. На душах людей, Александра видела это по своим родственникам, висели многопудовые замки.

Кто виноват в том, как отомкнуть их? Александра вскинула глаза на фреску, что виднелась над самым входом в церковь, и взмолилась, нет, не Богу (как дитя своего поколения, она не верила в существование мифического вершителя судеб), взмолилась чему-то светлому, радостному, во что хотелось верить вопреки грозе, которая собиралась над страной, может быть, даже своей счастливой звезде.

— Дай счастья мне и моим детям, пусть не будет между ними вражды, пусть не знают они ненависти друг к другу, пусть доброта людская окружает их, пусть честность и порядочность, искренность, желание помочь ближнему будет во всех людях! Аминь! — и оглянувшись, робко осенила себя крестом.

А дети росли. Щелкали, как секунды, убегая назад, и Александрины годы. Всякие они были, эти годы — и хорошие, и плохие, да ведь жизнь всегда такая — полосатая, как матрац: полоска тёмная, полоска светлая.

— Странная женщина, странная… — голос в телефонной трубке чуть глуховатый, легкий раскат буквы «р», — любовь ты моя окаянная…

Александра слушала голос и улыбалась. Звонил Николай Галушин, человек, который старше её на двадцать лет, давно влюблённый в неё. Он трогательно и красиво ухаживал за ней. Читал по телефону стихи, приезжал за ней на завод обязательно с цветами. Однажды весной привёз на берег реки в самые заросли только потому, что там поселился и самозабвенно распевал соловей. Александра потом долго дивилась, что такое в голову пришло только ему, а не другим её друзьям помоложе. В другой раз не нашел её любимых роз и купил в магазине ослепительно красивый цветущий кактус и привез к ней.

А когда она заболела (сказались бессонные ночи над машинкой), Галушин ежедневно приезжал к ней в больницу, привозил фрукты, мёд, черную икру. Это было очень кстати: дети-школьники были дома одни, едва перебиваясь на оставленные им деньги, потому Александра всё, что привозил Галушин, отдавала детям.

В день выписки Галушин привез Александру домой, а в выходной день пригласил на пикник. Александра согласилась поехать, однако взяла с собой Павлика, понимая, что в присутствии мальчишки воздыхатель не будет приставать с нежностями. Конечно, мужчина надеялся оказаться в лесу с ней вдвоём и слегка нахмурился, увидев Павлика, но ничего не сказал, только покачал головой, дескать, странная ты женщина, странная…

Место, куда он привез Александру с Павликом, было на удивление красивое. На многие километры вокруг лежала степь, а возле реки — маленький зелёный оазис, где уже начинались золотиться ветви деревьев — наступала осень.

Галушин не позволил Александре возиться с костром, сам жарил шашлык. Павлик ему помогал. А она бродила по берегу речонки, заросшей ивняком и камышами, впитывала в себя благостную тишину. Время от времени закидывала удочку, смотрела, как в реке движутся медленно какие-то тени, однако ни разу поплавок на удочке не дёрнулся. То ли приманка не подошла рыбе, или распугали её подъехавшие на старом исцарапанном «москвичонке» лихие рыбаки в гидрокостюмах с подводными ружьями в руках. Они гомонили неподалеку, пытаясь подстрелить жившего под корягой сома. Александре хотелось крикнуть рыбакам: «Не нарушайте тишину, она так прекрасна, душа в ней отдыхает!» — но понимала, что мужики «под шафе», им всё — трын-трава. Сома мужики не поймали. Нещадно бранясь, горе-рыбаки переоделись в нормальную одежду и укатили прочь.

Воздух был свеж и чист до такой степени, что Александра почувствовала легкое головокружение, и прислонилась к корявому стволу огромного тополя. Галушин тут же заметил её состояние, помог дойти до костра, усадил на ватник — отдыхай, мол.

Возвращались в город в сумерках. Слегка подвыпивший Галушин остановил машину возле стога соломы в поле и предложил Александре размять ноги. Улыбнувшись едва заметно его желанию хоть на секунду остаться с ней наедине, вышла из машины, но дальше дороги не пошла.