Дорога обратно

Александров Вильям Александрович

Так они растерялись.

Окончил школу, хотел тоже в медицинский поступить, людей лечить, но судьба повернула иначе: оказался он в Ташкенте, на юридическом факультете. Человек, который направил его туда, сказал: «Доктора тело лечат, а ты души будешь лечить, это потруднее но у тебя получится». Тогда он не понял до конца, что хотел сказать этот человек, просто поверил ему на слово. Только потом, намного позже, он понял по-настоящему смысл его слов.

Окончил институт, работал следователем, судьей, затем попросился в отдел борьбы с правонарушениями подростков. Его давно волновала судьба юных, начинающих жизненный

путь людей, которые в силу каких-то роковых причин оказывались втянутыми в преступления. Он давно заметил, что в каждой такой судьбе есть некий поворотный пункт, некая развилка, после которой молодой, неопытный человек сворачивал в сторону и начинал петлять, что чаще всего приводило на скамью подсудимых.

Он написал об этом в молодежную газету. Статью напечатали, на нее пришло много писем. Пришлось отвечать на них через газету новой статьей.

С тех пор стал писать. Написал целую книгу. И опять поток писем. Он уже привык вечерами разбирать почту, вчитываться в эти строки, написанные порой коряво, неумело, но за ними он научился угадывать чью-то судьбу, стоящую на той самой развилке, и поэтому очень внимательно относился к каждому письму, писал ответы не менее вдумчиво, чем статьи, у него завязалась большая переписка.

И вот однажды пришло письмо из Москвы, его передали Лукьянову из редакции. Кто-то спрашивал, не является ли автор книги «Дороги судьбы» Д. Лукьянов — Дмитрием Алексеевичем Лукьяновым, который жил когда-то в Приморске. Подписи не было, был только адрес.

Он ответил — да, это я.

И тогда пришло письмо от Нели. Она писала, что живут они с Андреем в Москве, он работает в научно-исследовательском институте, кандидат наук, сейчас пишет докторскую, она — преподает музыку, у них растет сын. Просила, чтоб он обязательно заехал к ним, когда будет в Москве, она хочет познакомить его с сыном, зовут его Димка…

Лукьянов не спал всю ночь. Все вдруг воскресло. Он считал, что давно переболел, что умерло все, как будто и не было вовсе, но, видно, жило все это глубоко в душе, только притаилось до времени, тлело где-то там, под пеплом. А сейчас вспыхнуло, да так сильно…

Он смотрел на это письмо, на ее почерк, на ее подпись и все пытался представить себе, какая она теперь. И так ярко, так четко увидел все, что больно стало дышать…

Все эти годы он старался не думать, не вспоминать, отгонял от себя прошлое, и хотя это не всегда удавалось, все же было это где-то там, в другом мире, за какой-то чертой реальности. Как будто сон — прошел и его уже нет, и не вернешь его, как бы ни старался. А тут вдруг реальность, самая что ни на есть ощутимая, — адрес, телефон, имя сына…

Зачем она написала ему это имя? Хотела сказать, что мы тебя помним, не забыли, мы виноваты перед тобой, но мы искупили свою вину, назвали сына твоим именем?

А счастлива ли она, не жалеет ли о том, что так все произошло? В письме не было об этом ни слова, но там была фраза, которая насторожила его: «материально мы живем хорошо». Но когда человеку хорошо, он не пишет «материально мы живем хорошо».

Он ответил. Написал, что рад был узнать, что у них все в порядке, если представится случай, приедет. Просил прислать фотографии. О себе — очень скупо: женился, растет дочь, работаю много, в этом вижу смысл жизни…

С тех пор на каждый Новый год он получал

поздравления, написанные ее рукой и подписанные «Неля, Андрей, Дима».

И каждый Новый год тоже посылал открытку: «Поздравляю… Желаю…»

Вот и вся переписка. А заехать к ним так и не решился, хотя нередко бывал в Москве.

И тут эта телеграмма, как крик утопающего, почему-то из Приморска.

Он получил ее перед самым отъездом в Москву, нужно было по поводу новой книги. В Москву он прилетел утром, пробыл день и вечером сел в скорый поезд, идущий через Приморск…

… И вот сейчас он стоял на Прибрежной улице, слушал такой знакомый, неизменный шум моря и думал о том, что вот здесь, рядом, рукой подать, живет его детство. Казалось, стоит пройти несколько десятков шагов, протянуть руку, и оно вернется, выбежит ему навстречу, и все будет по-прежнему, как когда-то…

Но он знал, целая жизнь лежала сейчас между ними и вычеркнуть ее невозможно.

8

Он нажал кнопку рядом с цифрой 8 на деревянном заборе, и во дворе тут же залаяла собака. Она лаяла непрерывно, яростно, гремя цепью, заглушая все остальные звуки, но все же он услышал, как хлопнула дверь в доме, кто-то пробежал по дорожке, остановился по ту сторону дощатой калитки. Собака утихла, и он услышал прерывистое дыхание, там, за тонкими крашеными досками.

— Новгородцевы здесь живут? — спросил он.

Щелкнула задвижка, рывком открылась дверь, какая-то тень метнулась ему навстречу, и он почувствовал на своем лице холодные вздрагивающие пальцы. Потом что-то теплое уткнулось ему в плечо, в шею, прижалось к нему, и он услышал у самого уха задавленный, прерывающийся голос:

— Ди-моч-ка!

Он опустил голову, прижал свое лицо к ее волосам и так они стояли неведомо сколько, может быть, минуту, а может быть, час, — никто из них не знал, они перестали существовать в настоящем, были где-то в прошлом.

— Пойдем! — наконец сказала она, взяла его за руку и повела в дом, где светилось одно окно.

Они вошли в небольшую, чистую, свежевыкрашенную прихожую здесь была вешалка, рукомойник с зеркалом, ящик для обуви. Она взяла его плащ, вытянулась на носках, чтобы достать до вешалки, и он поразился тому, что она такая маленькая и хрупкая, когда-то они были одного роста.

Она почему-то стояла возле вешалки, держась руками за его плащ, и не оборачивалась, словно боялась посмотреть ему в лицо. Все так же, не оборачиваясь, она провела его в комнату, такую же чистую, устланную паркетом, — с диваном, письменным столом и книжным шкафом, освещенную приглушенным светом цветастого торшера, включила верхний свет и только после этого обернулась к нему.

— Я очень изменилась, да?

Он вглядывался в ее лицо.

— Нет, — покачал он головой, — не очень.

Он сказал правду. Это было то же лицо — милое, открытое, только не было уже в нем той безмятежности и ожидания счастья, была, пожалуй, усталость, горечь какая-то, и годы, конечно, сделали свое.

И все же это была она — та самая, единственная, неповторимая, чей образ он всю жизнь носил в своем сердце. Во всяком случае, ему так показалось.

— Я так боялся, что увижу совсем другую женщину, — он взял ее за руки. — Так боялся… А ты — такая же, только, пожалуй, красивее стала…