Дорога обратно
Шрифт:
Он понимал. Это означало, что кто-то из Новгородцевы побывал уже в доме у Полозова.
14
Комната для свиданий, куда провели Лукьянова, была перегорожена пополам двойным деревянным барьером. По обе стороны стояли длинные некрашеные столы и скамьи без спинок. Узкое, зарешеченное окно выходило, видимо, во внутренний двор — сквозь него была видна стена противоположного дома. Серый отраженный свет падал на чисто вымытые, но потертые доски пола.
Лукьянову
«Волнуюсь, как перед экзаменом, — удивленно подумал он. — Как хорошо, что никого больше нет». Он знал, что в часы свиданий здесь бывает много народа.
Звякнул замок, открылась маленькая дверь в противоположном углу, в комнату, пригнув голову, прошел высокий милиционер, а за ним парнишка, в выцветших синих джинсах и сером свитере. Он повернул голову, скользнул по Лукьянову безучастным взглядом больших голубых глаз и остался стоять возле стены, поглядывая в противоположный угол комнаты, где была другая дверь для посетителей — видимо, ждал, что появится кто-то другой.
— Свидание полчаса! — объявил милиционер и скрылся в проеме, но дверь не закрыл, а парень все стоял, не двигаясь, глядя куда-то мимо Лукьянова, и лицо его — осунувшееся, измученное переживаниями последних дней, выражало боль и ожидание, он, как видно, ждал, что сейчас войдет мать.
Лукьянов встал.
— Здравствуй, Дима!
Тот резко повернул голову, вгляделся, не понимая.
— Вы… ко мне?
— Да. Это я просил о свидании с тобой.
— А мама? Что с ней? — он шагнул к Лукьянову.
— Все в порядке, она ждет там, на улице. Садись, поговорим.
И когда он сел с противоположной стороны стола, не спуская с Лукьянова встревоженных, пытливых глаз, Лукьянов снова сказал:
— Ну, здравствуй, тезка!
И внезапно увидел, как эти широко раскрытые, настороженные глаза вдруг потеплели и стали быстро-быстро наполняться слезами. И все лицо вдруг осветилось, потеряло свою суровую напряженность, стало мальчишески открытым, незащищенным.
— Дядя Дима!
И столько беспомощно-детского было в этом беззвучном, сдавленном возгласе, что Лукьянов почувствовал, как перехватило горло.
Он протянул через стол руки, положил их мальчишке на плечи, а тот вдруг наклонился, уткнулся головой в его плечо и заплакал по-детски беспомощно, вздрагивая всем своим худеньким телом.
— Ну, ну., — сказал Лукьянов.
— Простите, — Дима ожесточенно рукавом утирал лицо. — При маме я не плачу. А тут… И не узнал я вас…
— Откуда же ты мог меня узнать?
— Мама мне столько рассказывала о вас! Она говорила, что вы приедете, а я не верил!
Он уже оправился
— Ты ждал меня?
— Ждал. И боялся.
— Почему?
— Не знаю… Меня все теперь осуждают Он опустил голову. — А больше всего — я сам… Вы плите, что случилось? Это так страшно! Был живой человек — и вдруг…
— Знаю, я знакомился с делом.
— Там все написано?
Все, что ты говорил. И все, что показала экспертиза.
— А что она показала? — Он спросил это быстро, и Лукьянов уловил тревогу в его голосе.
Ну… Примерно то же самое, что ты говорил.
Дима кивнул головой, опустил глаза, и Лукьянову почудилось, что он облегченно вздохнул украдкой.
Я сам во всем виноват. Сам. — Убежденно проговорил он. — Я не имел права садиться за руль, из-за этого все и произошло… Значит, я сам и должен отвечать… — Он говорил, словно убеждая в чем-то себя и в то же время Лукьянова. Потом поднял на него вопрошающие, опять полные муки глаза:
— Скажите, дядя Дима, что мне за это будет?
Видишь ли, тут много есть факторов, которые суд будет учитывать: твое поведение в момент происшествия, твое поведение до случившегося, обстоятельства самого происшествия… Решения могут быть разные.
— Я понимаю. Ну, а в самом худшем случае?
В самом худшем? Лет пять колонии для несовершеннолетних.
Он печально кивнул.
— Мне будет тогда уже двадцать один… Двадцать один год… — Он что-то высчитывал в уме. — Потом два года — армия. Двадцать три… — А у меня всего семь классов… — Он сказал это с глубокой тоской. — А главное — мама… Как она будет без меня… — голос его сорвался.
Но ведь она не одна. Есть отец, — сказал Лукьянов.
— Да! — он словно только теперь вспомнил. — Да, да… Когда у него защита, вы не знаете?
— Кажется, двадцать пятого.
— Двадцать пятого? Это хорошо.
— Что — хорошо?
— Хорошо, что раньше, — до суда.
— Почему?
— Трудно ему было бы после. — Он задумался. — Пять лет…
— Мы с тобой взяли худший вариант, — напомнил Лукьянов.
— Да… Но даже, если два ил и три, в институт я все равно не смогу поступить.
— Почему?
— У этого человека, Полозова, есть семья, дети, вы знаете?
— Знаю.
— Теперь я не имею права учиться. Я буду работать и все деньги отдавать им, — он говорил это очень серьезно и убежденно, как что-то давно решенное, и Лукьянов понял, что именно об этом он все время думал, сидя здесь, в одиночестве. — Потом, когда они вырастут, я, может быть, смогу учиться… Если не будет поздно… — голос его опять упал. — Вот вы, сколько вам было лет, когда вы поступили в институт?