Дорога стального цвета
Шрифт:
Было три томительных дня.
На четвертый день он нашел в своем учебнике записку: «Я не могу дружить с двоечником. Ты должен исправиться».
Это было как окно в светлый, залитый отчаянным солнцем мир. Весь урок он не разжимал кулак, в котором была записка, и вся его душа словно бы переселилась туда же, в кулак, растворилась в этих двух строчках.
Это Ее записка! Он для Нее существует! Потому что Она от него требует! Что требует — неважно. Он все готов сделать. Он исправится. Ночей спать не будет, но исправится. С этого
И Зуб стал до ломоты в висках вслушиваться в слова учителей, вчитываться в неподатливые строки учебников. Он долбил французский язык до умопомрачения, добивался проклятого прононса. Двоек заметно поубавилось, а однажды тоненькая и кудрявая, похожая на подростка француженка с удивлением поставила ему четверку. Она не утерпела и воскликнула:
— Зубарев! Можешь ведь, можешь!..
Он и, верно, все теперь мог. Он в тот день осмелел до того, что написал записку фантастической дерзости: написал, что приглашает ее на каток. Детдомовские часто ходили на каток, обычно всем классом. Но он приглашал ее не классом, а вдвоем. Чтоб только он и она, и больше никого.
Весь вечер, до самого закрытия он простоял у входа на каток со связанными шнурком коньками, с надеждой и страхом всматриваясь в мелькающие веселые лица. Она не пришла.
Обиделся ли Зуб, расстроился? Да ему это и в голову не приходило! Не пришла, значит Ей так надо. Потом два дня он пытался поймать ее взгляд, который мог бы сказать, почему она не приняла его приглашение. На третий день Зуб нашел в своем дневнике записку. Короткие строки он читал как стихи, готов был петь их: «Ты еще не до конца исправился. И вообще, почему ты такой угрюмый? Мне это не нравится».
И он продолжал истреблять двойки, изо всех сил старался быть веселым. И не подозревал, как глупо он из-за этого выглядел. Ведь он старался быть веселым, а не просто был им. И оттого даже самые верные друзья как-то охладели к нему. С того времени он стал обзаводиться репутацией «психа».
От третьей ее записки Зуб ходил несколько дней как чумной. Нина Анисина писала своим красивым, строгим почерком круглой отличницы: «Зубарев, ты плохо себя ведешь, никому это не нравится. И никакой ты не рыцарь, а просто тебе делать нечего. Не придуряйся и не пиши мне больше».
Окно в светлый, солнечный мир с треском захлопнулось. Все вокруг стало сумрачным. Класс... Зачем он? Зачем этот обшарпанный коридор, в котором так противно визжат на переменах?.. Портфель оттягивает руки. Сил нет, так хочется зашвырнуть его куда-нибудь в сугроб... Пошли двойки. Французский прононс казался глупым до издевательства. А девчонки стали почти открыто смеяться над ним, Да и ребята не очень-то прятали от него презрительные взгляды: на девчонке помешался, позорник!..
Дни были лишены всякого смысла. Они не имели даже чисел. Уроки тянулись бесконечно долго. Но Зуб ни на минуту не терял надежду, что Нина поймет, как жестоко поступила с ним, увидит, насколько он
Однажды, снимая свое пальто с вешалки, Зуб не утерпел и украдкой прикоснулся щекой к воротнику ее пальто. Он вспыхнул маковым цветом от этого прикосновения, будто сделал что-то запретное, даже кощунственное, и до конца дня ощущал на щеке это нежное, теплое прикосновение.
На следующий день он снова, оглядевшись, прильнул к воротнику и на секунду замер. В этот момент раздался смех Светки Зотовой, самой близкой Нининой подруги. Зуб отпрянул как ужаленный, но было уже поздно. Светка взметнула подолом платья и понеслась раззванивать: «Девчонки, что я видела! Умрете...»
На уроке Зуб то и дело обжигался о насмешливые взгляды. Проклятая болтушка! Зуб ненавидел Светку так, как только умел ненавидеть.
Вот тогда Зуб и придумал уйти в леса, жить там на манер отшельника, отказывая себе решительно во всем, кроме полной свободы. И пусть Нина Анисина знает, почему он это сделал, пусть ее мучит совесть. Да, это подло со стороны Зуба — заставлять ее мучиться, но он теперь готов на все. Даже на это! Он сегодня же уйдет в лес. Пусть даже на дворе заворачивают морозы...
Перемена, казалось, никогда не наступит. Но в положенное время прозвенел звонок. Зуб подождал, пока очистится класс, и начал собирать учебники. Закрывая портфель, он прислушался к ребячьему гомону в коридоре. Громче всех был голос Нины Анисиной. Она как будто в чем-то оправдывалась, а все смеялись над ней.
Вдруг распахнулась дверь. Порывисто вошла возбужденная Нина и направилась прямо к Зубу. Добрая половика класса залепила двери, во всех глазах стояло нехорошее любопытство.
— Зубарев! — Голос ее был на пределе, еще секунда, и он сорвется на
плач. — Зубарев, говори: я писала тебе записки?
Она смотрела на него с такой злобой, что у Зуба словно оборвалось что-то внутри.
— Говори: писала? — чуть не кричала Нина.
У него пересохло в горле. Он ничего не понимал, только обостренные чувства подсказывали, что между ними неотвратимо и стремительно вырастает глухая стена.
«Скажи: не писала, — билась в голове беспомощная мысль. — Скажи! Соври! Она хочет...»
— Да, — сдавленно сказал он чужим голосом.
В дверях ахнуло и раскрыло рты. В дверях зашевелилось.
— Дурак! — закричала Нина. — Двоечник! Тупица! Когда это было? Когда?..
Она заплакала навзрыд, руками закрыла лицо и бросилась за первую попавшуюся парту. Оглушенный, Зуб смотрел, как вздрагивают ее плечи. Потом, натыкаясь на парты, он пошел. В дверях перед ним открылся живой коридор, и он вошел в него, как в костер. По бокам коридора — взгляды, взгляды. Насмешливые, ехидные, просто любопытные. Колька Мамцов... Они колют, жгут, стегают. Колька Мамцов ковыряет в носу, морща переносицу...