Дорога стального цвета
Шрифт:
Злость придавала решительности. Хватит бояться! Человеком надо быть! Даже если ты едешь без билета и без копейки в кармане. Оттого что он не может купить билет, его ведь не вычеркнули из человеков!
Зайдя в общий вагон (не стоит больше связываться с плацкартными), он уселся на первое подвернувшееся свободное место и решил ехать, пока его снова не прогонят.
Пассажиры — трое мужчин и полная, измученная дорогой тетка — поглядывали на него не то с подозрением, не то с недоумением. Должно, потому, что у Зуба не было никаких вещей. Пассажир без багажа — очень странный и даже подозрительный пассажир. Зачем, спрашивается, ехать, коли тебе нечего везти? Но Зуб старался не обращать внимания на всякие там взгляды. Пусть таращутся, если кому делать нечего.
Один пассажир — длинный и сухощавый, с желтушным лицом — дольше всех изучал Зуба, глядя исподлобья. Даже зайдясь в натужном кашле, он не спускал с него заслезившихся глаз. Дескать, знаю я вас, птиц залетных: отвернись только, живо обчистите.
Неуютно было Зубу под его недоброжелательным взглядом. Но он упорно продолжал сидеть. Поезд был скорый, останавливался редко, а это — главное.
За окном вовсю светил день — такой же теплый, ласковый, как вчера. Близился, по всем приметам, полдень. На небольшой речке, промелькнувшей в прогалах придорожных зарослей, стояло несколько рыбацких лодок. По песчаному берегу носилась голопузая пацанва. Паслось на травяном удольи стадо пестрых коров. Даже не верилось, что ночью на землю опускалась такая холодрыга, от которой можно было концы отдать.
Разморенные безделием пассажиры перебрасывались какими-то комкаными, вялыми фразами, следили скучными глазами за проплывающими пейзажами. Из обрывков разговоров Зуб понял, что Волга давно осталась позади, что был уже большой город Куйбышев, а теперь ожидается Бугуруслан.
Сидящая напротив тетка пухлой полусонной рукой перебирала и разглаживала на своей юбке мелкие складки. Потом она с тяжелым вздохом развязала узел, достала из него яйцо и сказала виновато, ни к кому лично не обращаясь:
— В дороге и дела другого нет, как только есть. Жуешь, так быстрее, вроде, едешь.
Она снова грустно вздохнула, очистила яйцо, сыпанула на него щепотку крупной соли и стала есть без хлеба, как картошку. Потом очистила второе яйцо, потом с теми же тяжелыми вздохами принялась за булку с маслом. И делала она все это так, будто выполняла тяжелую и малоприятную, но необходимую работу.
— А поезд-то и вправду шибче пошел, — улыбнулся пожилой пассажир, блеснув на тетку круглыми, сильно увеличивающими очками. — Ну-ка я вам
помогу.
И он полез в свой потертый портфель.
— И то верно, — оживились другие пассажиры. — Надо подсобить машинисту.
Вокруг Зуба дружно зашуршали бумагой, заработали челюстями, зачавкали и запричмокивали. К запаху вареных яиц примешался аромат жареных кур и рыбы, колбасы, сдобы и прочей снеди. Тетка тем временем достала из узла красный блестящий помидор, приложилась к нему пухлыми губами, и помидор сразу похудел и сморщился.
Зуб старался не смотреть, как люди едят. Но глаз то и дело цеплялся самым уголком то за надкусанное яйцо, то за огрызок колбасы или потерявший красоту помидор.
А поезд начал тормозить.
— Перестарались, — сказал человек в круглых очках и закрыл портфель. Он весело зачвыркал, освобождая зубы от остатков колбасы, и чвыркал в свое удовольствие очень долго.
Очередной завтрак был закончен.
Почвыркивая, очкастый пассажир спросил:
— А молодой человек куда едет?
Все посмотрели на Зуба. Но тот продолжал смотреть в окно и молчал. Он рассудил, что коли вопрос задан в третьем лице, то пусть это третье лицо на него и отвечает. Не дождавшись ответа, пассажир осуждающе сказал:
— Гордый. Гордая молодежь пошла, не то что мы, простофили.
— Может, и гордая, а по мне, так просто невоспитанная, — сказала тетка, собирая со стола яичную скорлупу. — Зачем им уважение, если они на всем готовом живут?
— А работать надо заставлять! Сызмальства! — с неожиданным злым жаром сказал сухощавый пассажир, с болезненным лицом. Сказал он это так, будто давно дожидался, когда речь зайдет о молодежи. — Работать, и все! Мы-то работали, не переломились. А они что?
Он зыркнул на Зуба колючими, глубоко запавшими глазами и заговорил громко, напористо:
— У нас как было? Научился ложку ровно держать, мочиться перестал по ночам — и в поле его. И от зари до зари вламываешь. Да так вламываешь, что ребро за ребро заходит. В холодок, бывало, поползешь до времени, а батька тут как тут. Да батогом! Да по чем попало! Взвоешь, как собака, и опять вламываешь. Вот оно откуда уважение шло, а не от безделия.
Тетка грустно кивала — так, дескать, так в старое время было. Очкастый тоже слушал с одобрением и поддакивал.
— А пахать! — все больше распалялся дядька. — Я еще сосунок, хоть и старшой, порточки еще на одном помоче болтаются, а уж батька мне плуг в зубы — двигай! Двинешь этак кругов пять, ахнешься оземь и отойти не можешь, думаешь, до смерти уходился. И не гордились! А им, спрашивается, чем перед нами гордиться, что они такое-этакое сделали в жизни?.. Пап, велосипед купи! — сказал он вдруг противным голосом, явно кого-то передразнивая. — А ты, скорохват, заробил на велосипед? Вот хоть этот, — ткнул он пальцем в Зуба. — Он копейку своим горбом заробил, чтоб гордиться?
— Ну это вы зря так, — нерешительно вмешался четвертый пассажир, до сих пор молчавший. Был он помладше всех остальных, поэтому, должно, и решился вступиться за Зуба. — Что ж, их тоже с семи лет за плуг ставить? Жизнь-то улучшается...
— Улучшается, как же! — перебил его сухощавый. — Лодырей да чужеедов всяких наплодим, так улучшится! Последние портки сползут. Ведь не хотят же, проклятые, работать! От земли в город валом прут на легкую жизнь, на хлебушек готовенький.
— Зря вы так, — вяло, явно не желая ввязываться в спор, буркнул пассажир. — Молодежь всегда была, и всегда ее ругали.
— Правильно, всегда была, — охотно согласился напористый
мужик. — Только на уме у нее не шаты-баты были да не трынка-волынка, а ра-бо-та! Работа! Мы сызмальства понимали, что от всяких шаты-баты не будем богаты. А нынешние, думаете, понимают?
— Видал, как вашего брата Кондрата? — подмигнул Зубу очкастый. — Что ж ты не защищаешься?
— А чем ему передо мной защищаться? — почувствовав одобрение, снова вскинулся сухощавый. — У него ж...
Тут его снова пробрал натужный, глухой кашель. Кашлял он в этот раз долго, со всхлипом, с мученической слезой на глазах, и все вежливо молчали, понимая, что он серьезно болен. Отдышавшись, мужик обвел всех извиняющимися покрасневшими глазами и сказал: