Дорога стального цвета
Шрифт:
— Извелся, пропади оно...
— Легкие у вас? — осторожно спросила тетка.
— Там у меня все, — вяло махнул рукой сухощавый. — Все, видать, на труху пошло. Прошлым летом дом дочке ставил. Сам уж не помню, как оно вышло: нога возьми да соскользни с доски, а я со всего маху и хрястнись грудью о венец. Прям подорвалось в нутрях. Год уж маюсь.
— Лечиться бы вам надо.
— Дак и лечусь. А когда тут лечиться? Их у меня семеро, и каждый жилы рвет. Одного оженишь, а уж другая на выданьи. С этой управишься, с кровушкой соберешься кое-как, а там снова да ладом. Да не как-нибудь, а чтоб не хуже, чем у людей!.. Вот я и говорю: чем ему передо мной оправдываться? Я ведь наперед про него все знаю.
Сухощавый посмотрел на Зуба с видом неподкупного судьи, который умеет видеть человека насквозь. Зуб уже жалел, что подсел к этим людям. Лучше уж на крыше ехать, чем так. Однако и уйти неловко.
— Тут и гадать нечего, — продолжал Зубов обличитель. — Из ФЗО сбежал. Год-то у них начался, а он, значит, к отцу с матерью — снова на шею. Так я гутарю или не так?.. Я-то знаю, у меня у самого младший такой же — пори не пори, ничем из него лодыря не вышибешь.
Зуб все же не выдержал: поднялся и пошел к прочь.
— Вишь, вишь! — злорадно неслось ему вслед. — Вот и погутарь с ними...
Зуб вылез на крышу вагона, уселся на гармошке. Нехорошо было у него на душе. Это верно, что он сейчас дармоед. Но ведь не потому, что работать не желает. Просто у него за последнее время все так неуклюже складывается. А работать-то он умеет. Может, не хуже этого больного мужика.
34
В детдоме ребятня работала всерьез и много. Работала с самых младших классов на детдомовских полях и огородах. Под неокрепшими детскими руками землица была неподатлива, корзинки с картошкой и разным овощем тяжелехоньки. На подводу поднимаешь такую корзинку, глаза на лоб лезут. Бывало, сядет ребятня на куче ботвы, а директор тут как тут — прямой как доска, на голове седой ежик, лицо — суровая маска, и все движения какие-то строгие, порывистые. Переступает грядки скрипучим протезом, нетерпеливой рукой на палочку опирается и успевает ею былинки на ходу сбивать, будто и они перед ним провинились.
Зуб шепчет: «Сидим, не встаем». И ребятня сидит, потому что выбилась из сил. А директор подходит и командует негромко, но так твердо, как только он один умеет: «Встать!» И все встают. Остается сидеть только Зубарев. Сидит и ждет, как директор сейчас гаркнет на него. И в самом деле:
— Встать!
Директор, чуть что, сразу переходит на крик, который никто в детдоме не выдерживает. Зубарев встает. А директор снова негромко, но твердо:
— Ваша бригада за последние полтора часа отдыхала пять раз. Я смотрел и терпел. Теперь так: когда все уйдут, вы будете работать еще час. Все!
И скрип протеза удаляется. Скрип этот унылый; кажется, что он может принадлежать только человеку, который не умеет улыбаться. От этого скрипа чугунная тоска наваливается на малолетнюю бригаду.
В конце дня, когда все, кроме одной бригады, уже собрались домой, Зубарев нечаянно подслушал разговор директора с недавно принятым врачом детдома —молодым и длинным словно жердь Сергеем Николаевичем. Зубарева послали к грузовой машине за порожними мешками. В кабине сидел директор — давал отдых натруженной за день ноге.
— ...Я считаю, Иван Федотович, — взволнованно говорил врач, и голос его срывался на петушка, — я считаю, что детям вредно так много работать.
Зубарев наклонился за мешками. Видны были длинные ноги Сергея Николаевича, в стоптанных ботинках и коротких брюках. Он стоял по другую сторону грузовика у раскрытой двери кабины.
— Уважаемый Сергей Николаевич, — со слабой сдержанностью отвечал директор. — Вы молоды и не понимаете некоторых вещей.
— В данном случае я должен понимать одно, — дрожал голос врача, — то, что это противоречит медицинским нормам. И я...
— Не надо! — вскричал вдруг директор, и протез его нервно загремел в кабине. — Не надо размахивать перед моим носом вашими медицинскими нормами! Не надо, прошу! Потому что есть еще и другие нормы!
— Для них, для них, — зазвенел доведенный до самой ломкой ноты голос врача, — для тех, которые растут без родителей...
— Вот именно, без родителей! И потому их надо готовить к самостоятельной жизни. Готовить лучше, чем некоторых оболтусов, которые растут с родителями, с бабками, с тетками и всякими дедушками! Вам это ясно, уважаемый Сергей Николаевич? Ясно вам, каким мы вынуждены подчиняться нормам?
— Как врач я протестую! Я...
— Сколько угодно! — снова возбужденно загромыхал протез. — Только протестуйте где-нибудь в другом месте. Нам не нужны протестующие врачи, они мешают нам воспитывать детей. Все!
Ухнула закрываемая дверь кабины.
Примерно через месяц, когда в голых ветках засвистала осень, по спальным корпусам детдома ходила с осмотром новая врачиха — полная, румяная женщина, с крупной родинкой в уголке постоянно улыбающегося рта. Она открывала двери в комнаты и говорила:
— Здравствуйте, дети. Здоровы?.. Ну и будьте здоровы.
...Размышляя о своем детдомовском детстве, о мужике-обличителе, Зуб думал, что никогда не стал бы нападать на человека, не зная, кто он и что он.
35
Часа через два впереди показалась станция. В стороне от нее высились какие-то стальные конструкции, трубы, высокие корпуса. На путях стояло много составов с цистернами. Лязгал вагонами маневровый паровоз. Уже по станции, по вокзалу было видно, что город Бугуруслан невелик.
Соскочив на ходу, Зуб пошел к вокзалу со слабой надеждой, что там удастся разжиться чем-нибудь для желудка, который снова стал проявлять нетерпение.
Зуб только теперь понял, что есть каждый день да еще на день по три раза — дело хлопотное и страшно разорительное. И ведь так с начала до конца жизни! Мишка Ковалев, который умел пофантазировать, говорил однажды, что
когда-нибудь, может, через триста лет, а может, через пятьсот, люди будут глотать что-то вроде питательных таблеток. Съел одну, и сыт весь день, а то и целую неделю. Конечно, мало кто поверил в эту чепухенцию. Но сейчас Зубу очень бы хотелось заполучить пяток таких таблеток. Ну хоть бы три штучки, чтобы только дотянуть до Каримских Копей.