Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник)
Шрифт:
– Миронушка, – спрашиваю я, – не знаешь, кто этот человек… Вон там идет – в серой шляпе?
– А я что, обязан знать всех дураков в серых шляпах? – следует немедленное вулканическое извержение дяди Мирона.
Я прикусываю язык – ведь знаю же я своего дядю! Надо же было дать ему повод взорваться! Вот теперь буду молчать и молчать… Но через минуту опять спрашиваю:
– Миронушка, смотри, какая смешная идет. Раскрыла зонтик, а ведь ни дождя, ни солнца нет… Зачем это она?
– Сейчас побегу за ней и спрошу! – огрызается дядя Мирон.
Я иногда думаю: в чем разница между дядей Мироном и дедушкой? Сходство одно:
– Ну, послушайте, – говорит он на улице незнакомому человеку, – зачем вы харкаете на тротуар? Ведь тут люди ходят – они о ваш харчок поскользнутся! Ведь маленький ребенок упадет – он прямо ручками попадет в это нахарканное… Надо же быть человеком, а не свиньей!
Даже в драку – а дедушка это обожает! – он лезет без злобы и раздражения. Когда его задирает человек, не очень могучий с виду, дедушка добродушно предупреждает его:
– Ой, не лезь! Ой, я тебя сильнее, я с тебя сделаю шнельклопс!
Вот и сейчас… Папа пришел из госпиталя (через полчаса мы все поедем на дачу) и первым делом спросил, получил ли Иван Константинович письмо от Тамары.
Дядя Мирон сразу «выходит из берегов»:
– Есть о ком беспокоиться! О Тамаре!
– Мы не о Тамаре тревожимся, – вступает в разговор мама, – а об Иване Константиновиче. Совсем извелся старик! Вот уже третья неделя пошла, как уехала Тамара, и даже телеграммы о ее благополучном приезде нет. Бессердечная девочка, бог с ней совсем!
И тут дядя Мирон неожиданно спокойно дает совет:
– А для чего телеграф изобретен? Пошлите ей телеграмму.
Все обрадовались неожиданному выходу. Решают телеграфировать немедленно. Красивым круглым почерком мама начинает выводить: «Петербург Гагаринская собственный дом графине Уваровой для Тамары Хованской»…
– Ну, адрес написала. Диктуйте дальше.
– А что там раздумывать! – снова взрывается дядя Мирон. – Пиши так: «Дрянная девчонка! Стыдно! Уморишь деда! Телеграфируй немедленно. Напиши подробное письмо!» Вот и все…
– Нет, – возражает мама, – «дрянная девчонка» – это слишком грубо и резко.
– А я бы, – вступает в спор дедушка, – я бы написал не только «дрянная», но еще и «паршивая»! Человек должен быть человеком, а не свиньей!
– Нет, – говорит папа, – надо написать спокойно, без выкриков. Напиши так: «Дедушка очень обеспокоен твоим молчанием»…
Спор из-за текста телеграммы все разгорается. Мама хочет мягче. Мирон и дедушка – резче. Папа настаивает: телеграмма должна быть деловая, без истерики.
Внезапно раздается телефонный звонок: звонит Леня.
– Шашура, вы сегодня в городе?.. У нас новость: письмо от Тамары.
– Ну что с ней? Как она?
– Да ничего с ней! Никак она! – нетерпеливо отвечает Леня. – Живехонька-здоровехонька!.. Дедушка просит узнать: можно ли нам с ним сейчас прийти? Поговорить…
Конечно, все кричат:
– Да, да! Ждем! Пусть скорее приходят!
Мама достает из буфета любимую Иваном Константиновичем «апекитную» чашку и ставит ее на стол.
– Значит, «на вече»… – задумчиво говорит папа.
– Что там
Дядя Мирон шумно встает из-за стола:
– Ничего в этом письме нет! Сказал же Леня: «живехонька-здоровехонька»! Просто измучился старик за три недели, хочет посидеть с друзьями… Пойдем, папаша, не надо его стеснять.
Приходят Иван Константинович с Леней.
– Вот что, друзья мои… – начинает Иван Константинович, как всегда, когда он открывает «вече» и собирается произнести речь.
Но тут же он замолкает. Растерянно обводит нас беспомощным взглядом своих добрых медвежьих глаз. Мама приходит ему на помощь:
– Письмо получили, Иван Константинович?
– Получил. Да. От Тамарочки… – отзывается он деревянным голосом. – Вот оно…
И он достает из бокового кармана конверт – уже знакомого нам вида, – узкий, изящный, сиреневого цвета.
Ох, была бы у меня такая почтовая бумага, я бы каждый день письма писала! Вот только одна беда: не только бумаги такой у меня нет, но и письма мне писать решительно некому.
– Сашенька, – просит Иван Константинович, – ты Тамарочкин почерк знаешь? Прочитай вслух…
Но тут вмешивается Леня. Он все время не спускал с Ивана Константиновича тревожного взгляда и теперь берет у него из рук сиреневый конверт:
– Не надо вслух, дедушка! Пусть каждый читает про себя…
Мы так и делаем. Вот оно, письмо Тамары. К нему нужно еще добавить бесчисленные кляксы, ошибки, помарки, какие-то рисуночки, – тогда все будет во всей красе!
«Дорогие дедушка и Леня!
Как вы поживаете? Отчего вы мне не пишете, ай, ай, ай, как нехорошо, вы меня забыли, я плачу…
(Здесь нарисована рожица, из глаз ее катятся небольшие блинчики и сбоку приписано: «это мои слезы».)
Я живу чудненько! Просто сказать, роскошно! У тетушки дом в два этажа, четырнадцать комнат. И весь дом занимает одна тетушка! Вы такой квартиры, наверное, никогда и не видали, даже у Нютки Грудцовой такой нет. В моей комнате обои не бумажные, а стены обиты английской материей, называется «чинц». Нютка лопнула бы от зависти, наверное, лопнула бы.
Мы уже переехали в Павловск на дачу, каждый вечер ездим на музыку, там самое лучшее общество. Только, к сожалению, много всяких Дрейфусов! Но кто в платочке или без шляпки, тех даже не впускают в зал. Простонародье слушает музыку из-за мостика. А вчера днем я была просто счастливая, потому что в парке мимо меня проехали великий князь Константин Константинович с сыновьями, и они привстали в стременах, и они отдали мне честь, потому что Павловск принадлежит им, значит, они здесь хозяева, а я, значит, ихняя гостья, и они меня приветствуют, это у них такой обычай. Правда, красиво?
Скоро уезжаем за границу. Я вам оттуда пришлю адрес. Дедушка, миленький, надо все-таки, я думаю, прислать сюда бабушкин трельяж красного дерева. Пусть тетушка видит, что мы у дедушки Хованского жили тоже не как последние какие-нибудь.
Целую вас крепко-крепко. Привет Сингапурке, злому попугайке.