Дорога в Вудбери
Шрифт:
Мартинес опустил оружие и качнул головой в сторону драки:
– Боюсь, как бы кого-нибудь не убили.
К этому моменту здоровый Джонни Прюитт уже сомкнул свои толстые пальцы на горле Дина Гормана, и Горман начал задыхаться и хрипеть. В считаные секунды драка превратилась из жестокой в смертельную. Прюитт не собирался отступать. Толпа разразилась жуткими хриплыми возгласами. Горман дергался и корчился на земле. Ему не хватало воздуха, лицо его приобретало цвет баклажана. Глаза были навыкате, во все стороны летела кровавая слюна.
– Не бойся, бабушка, – пробормотал
И в эту минуту Мартинес понял, что Губернатор следил не за самой дракой. Глаза его скользили по выстроившимся полукругом зрителям: Губернатор наблюдал за наблюдателями. Казалось, он впитывал в себя выражение каждого лица, каждый зверский вой, каждый выкрик и возглас.
Тем временем Дин Гоман на земле начал затихать в мертвой хватке похожих на сардельки пальцев Джонни Прюитта. Лицо Гормана посерело и уже приблизилось по цвету к сырому цементу. Его глаза закатились, он перестал бороться.
– Ладно, хватит… Оттащи его, – сказал Губернатор Мартинесу.
– ВСЕ НАЗАД!
Мартинес проложил себе дорогу через толпу, держа винтовку обеими руками.
Под дулом ствола «МГ» толстый Джонни Прюитт наконец-то разжал свои руки, и Горман задергался.
– Приведи Стивенса, – приказал Мартинес одному из охранников.
Толпа, все еще возбужденная от этого ажиотажа, застонала. Одни ворчали, другие свистели, разочарованные разрядкой.
Стоя поодаль, Губернатор внимательно наблюдал за этим. Когда зрители начали расходиться в разные стороны, качая головами, он подошел к Мартинесу, по-прежнему стоявшему над мучившимся Горманом.
Мартинес поднял глаза на Губернатора:
– Жить будет.
– Хорошо. – Губернатор взглянул на парня, валявшегося на земле. – Думаю, я понял, что делать с гвардейцами.
В то же самое время в темноте импровизированной камеры на нижних ярусах гоночного трека шептались четверо мужчин.
– Не сработает, – скептически произнес первый, который скорчился в углу в пропитанных мочой семейных трусах и смотрел на тени своих товарищей по заключению, сидевших вокруг него на полу.
– Да заткнись ты, Мэннинг, к чертовой матери! – прошипел второй, Баркер, тощий как палка двадцатипятилетний парень, сердито глядевший на остальных арестантов сквозь длинные пряди сальных волос.
Когда-то Баркер был любимчиком майора Джина Гэвина в Кемп-Элленвуде в Джорджии и получил назначение на специальную службу в 221-м батальоне военной разведки. Теперь – спасибо этому психу Филипу Блейку – Гэвина больше не было, а Баркера разжаловали, превратив в униженного полуголого оборванца и бросив в подвал забытых богом катакомб, где ему приходилось существовать лишь на холодной овсянке да изъеденном червями хлебе.
Четверо караульных находились здесь на «домашнем аресте» уже больше трех недель, с того самого момента, как Филип Блейк хладнокровно, на глазах десятков горожан, одним выстрелом убил их офицера Гэвина. Теперь они чувствовали лишь голод и чистую ярость, цепляясь за тот факт, что Баркер был прикован к стене из шлакоблоков прямо слева от закрытой двери и с этого места теоретически мог напрыгнуть на человека, входящего в камеру, – например, на Блейка, который регулярно наведывался сюда, чтобы забрать одного из узников и отвести его на встречу с какой-то чудовищной участью.
– Он не глуп, Баркер, – прохрипел из противоположного угла третий человек, Стинсон. Он был старше и полнее остальных, этакий славный парень с гнилыми зубами, который когда-то руководил отделом реквизиций на базе Национальной гвардии.
– Я согласен со Стинсоном, – сказал Томми Зорн, сидевший в нижнем белье у дальней стены. Кожу на его исхудалом теле покрывала неприятная сыпь. Когда-то Зорн работал на базе Национальной гвардии в отделе доставки. – Он нас сразу раскусит.
– Не раскусит, если все сделать четко, – возразил Баркер.
– И кто же будет изображать мертвеца?
– Да без разницы. Я вот точно врежу ему, когда он откроет дверь.
– Баркер, по-моему, ты здесь совсем двинулся. Серьезно. Хочешь кончить, как Гэвин? Как Грили, Джонсон и…
– ТЫ ХРЕНОВ ТРУС!!! МЫ ВСЕ КОНЧИМ, КАК ОНИ, ЕСЛИ ВЫ ЧТО-НИБУДЬ С ЭТИМ НЕ СДЕЛАЕТЕ!
Громкость голоса Баркера, натянутого, как высоковольтный провод, резко оборвала разговор. Четверо караульных долго сидели в темноте, не произнося ни звука.
Наконец Баркер сказал:
– Нужно лишь, чтобы один из вас, пидоров, изобразил мертвеца. Больше я ни о чем не прошу. Я оглушу его, как только он войдет.
– Сложно сыграть убедительно, – протянул Мэннинг.
– Изваляйся в дерьме.
– Очень смешно!
– Порежься и размажь кровь по лицу – и пусть высохнет. Не знаю… Царапай глаза, пока кровь не пойдет. Хочешь отсюда выбраться?
Повисла долгая пауза.
– Вы же хреновы гвардейцы, черт вас дери! Хотите сгнить здесь, как опарыши?
Снова воцарилась тишина, а затем в темноте раздался голос Стинсона:
– Ладно, я согласен.
Боб вслед за Губернатором прошел через скрытую от посторонних глаз дверь с одной из сторон гоночного трека, затем спустился по железной лестнице и пересек узкий коридор со сложенными из шлакоблоков стенами. Шаги гулким эхом отдавались в тускло освещенном помещении. На потолке горели питающиеся от генераторов аварийные светильники, забранные сеткой.
– Я наконец-то понял, Боб, – сказал Губернатор, бренча связкой ключей от всех замков, висевшей на длинной цепочке у него на ремне. – Этому городу нужны… зрелища.
– Зрелища?
– У греков был театр… У римлян – цирки.
Боб понятия не имел, о чем говорил Губернатор, но покорно следовал за ним, потирая сухие губы. Ему жутко хотелось выпить. Он расстегнул свою камуфляжную куртку. Из-за духоты и влажности, царивших в напоминавшем пещеру бетонном подземелье гоночного трека, над его обветренными бровями выступили капельки пота.
Они прошли мимо запертой двери, и Боб готов был поклясться, что из-за нее до него донесся характерный приглушенный шум восставших мертвецов. В коридоре завоняло гниющей плотью и плесенью. Живот Боба скрутило.