Дорога в Вудбери
Шрифт:
– Я еще учусь, – сказала девушка, вслед за мужчинами входя в тускло освещенную комнату, пол которой подрагивал от вибрации центрального генератора. – Я, наверное, застряла где-то на середине второго курса школы медсестер.
– Вы оба знаете больше меня, – признал Боб. – Я просто полевой медик.
– О, видит бог, в прошлом месяце она получила свое боевое крещение, – сказал врач, остановившись около помятого рентгеновского аппарата. – Здесь некоторое время было неспокойно.
Боб оглядел комнату, заметил следы крови и хаотической сортировки раненых и спросил, что случилось.
Врач и медсестра обменялись неловкими взглядами.
– Настоящий переворот в действии.
– То есть?
Врач вздохнул:
– В местах вроде этого видишь, как происходит естественный отбор. Выживают лишь истинные социопаты. Это неприятно. – Он снова вздохнул и улыбнулся Бобу: – Но все равно неплохо иметь в своем распоряжении медика.
Боб потер подбородок:
– Неуверен, насколько смогу быть полезен… Но, признаюсь, будет неплохо наконец-то овладеть навыками настоящего врача. – Он подошел к одному из старых, побитых аппаратов. – Вижу, у вас тут старый добрый «Сименс». Я с таким знаком по Афганистану.
– Да. У нас тут, конечно, не больница «Бельвью» [31] , но все основное есть – собрали по окрестным клиникам… Есть инфузионные помпы, капельницы для внутривенных вливаний, несколько мониторов, ЭКГ, ЭЭГ… Но медикаментов маловато.
Боб рассказал им о лекарствах, которые забрал из «Уолмарта».
– Можете пользоваться любыми из них, – добавил он. – У меня есть пара лишних медицинских укладок со всем стандартным. Есть еще кое-что, смотрите сами. Вам это нужно, берите.
31
Старейшая государственная больница США, основанная в 1736 году в Нью-Йорке.
– Отлично, Боб. Откуда ты?
– Родился в Виксберге, когда началось Обращение, жил в Смирне. А вы, ребята?
– Я из Атланты, – ответил Стивенс. – У меня была небольшая практика в Брукхейвене, пока все не покатилось к чертям.
– Я тоже из Атланты, – вставила девушка. – Училась в Университете Джорджии.
На лице Стивенса расцвела приветливая улыбка.
– Ты пил, Боб?
– А?
Врач указал на серебристую фляжку, которая торчала из кармана брюк Боба:
– Ты сегодня пил?
Боб пришибленно уронил голову на грудь, пристыженный.
– Так точно, сэр.
– Ты каждый день пьешь, Боб?
– Да, сэр.
– Крепкие напитки?
– Да, сэр.
– Боб, я не собираюсь ставить тебя в неловкое положение. – Врач потрепал Боба по плечу. – Это не мое дело. Я тебя не осуждаю. Но можно спросить: сколько ты каждый день закладываешь за воротник?
Грудь Боба напряглась от унижения. Элис из уважения на пару мгновений отвела глаза. Боб проглотил свой стыд.
– Понятия не имею. Иногда пару пинт, а иногда и целую бутылку, если сумею достать. – Он посмотрел на худощавого мужчину в очках: – Я пойму, если вы не хотите, чтобы я был рядом…
– Боб, расслабься. Ты не понимаешь. По-моему, это прекрасно.
– То есть?
– Продолжай пить. Пей как можно больше.
– Не понял?
– Не возражаешь, если я тоже глотну?
Не сводя глаз с врача, Боб медленно вытащил из кармана фляжку.
– Спасибо.
Стивенс взял фляжку, кивнул в знак благодарности и сделал глоток. Вытерев губы, он предложил фляжку Элис.
Девушка жестом отказалась.
– Нет, спасибо. Мне сегодня еще рановато.
Стивенс глотнул опять и протянул фляжку Бобу:
– Если останешься здесь хоть на сколько-нибудь, придется пить, не просыхая.
Ничего не сказав, Боб засунул фляжку обратно в карман.
Стивенс снова улыбнулся, и в улыбке этой было что-то душераздирающее.
– Таков мой рецепт, Боб. Не трезвей.
По другую сторону гоночного трека из неприметной железной двери под северной трибуной появился мускулистый, жилистый человек, который сразу поднял глаза к небу. Дождь ненадолго прекратился, но над городом по-прежнему висели низкие, словно покрытые сажей облака. Жилистый человек нес небольшой тюк, обернутый видавшим виды шерстяным одеялом цвета пожухлой травы и обвязанный кожаным шнурком.
Человек пересек улицу и пошел по тротуару. Сегодня его иссиня-черные волосы блестели от влаги и были забраны в хвост.
Пока он шел, взгляд его, необычно тревожный, скользил повсюду, не упуская ничего, что происходило вокруг. За последние недели чувства, мучившие его, поутихли, а голос в его голове умолк. Мужчина ощущал свою силу. Этот город был смыслом его существования, тем топливом, которое заставляло его двигаться дальше.
Он уже хотел повернуть на пересечении Мейн-стрит и Кэньон-стрит, но тут заметил боковым зрением какую-то фигуру. Со склада в южной части гоночного трека вышел человек – тот пьяница, что приехал несколько дней назад вместе с негром и девчонками. Потрепанный жизнью мужчина на минутку остановился, чтобы глотнуть из своей фляжки, и поморщился, когда горло обожгло выпивкой. Даже стоя в квартале от него, жилистый человек узнал выражение его лица.
Мужчина скривился, почувствовав, как алкоголь пошел вниз по пищеводу, и гримаса его была до странности знакома жилистому человеку. Эта гримаса – полная стыда и отчаяния – заставила человека почувствовать себя неловко, пробудив в нем сентиментальность, почти что нежность. Мужчина снова засунул фляжку в карман и, пошатываясь, пошел к Мейн-стрит характерной походкой – отчасти хромая, отчасти запинаясь спьяну, – которую приобретают многие бездомные после долгих лет, проведенных на улице. Жилистый человек последовал за ним.
Через несколько минут он не смог совладать с собой и крикнул пьянице:
– Эй, приятель!
Боб Стуки услышал эхом разнесшийся по ветру голос – хриплый, с легкой примесью говора маленького южного городка, – но не смог определить, откуда он доносился.
Он остановился на обочине Мейн-стрит и огляделся. Город в тот день был практически пустынным: из-за дождя его обитатели не выходили из дома.
– Боб, так ведь? – произнес голос, уже ближе, и Боб наконец-то заметил приближавшегося к нему сзади человека.