Дорогой ценой
Шрифт:
— Этого я не читал! — возразил Адам возмущённо.
— Как же? В самом конце это написано.
— Я порвал письмо, не дочитав! Какие ты мне ужасные вещи говоришь, Маргита.
Он хотел привлечь её к себе, но она противилась.
— Нет, — сказала она, — кто знает, может быть, ты в следующую минуту передумаешь? Адам, я не католичка и никогда ею не буду! И двуличной я не могу быть: я всегда буду стоять за Истину Иисуса Христа. У меня евангельское убеждение и его я буду исповедовать перед миром. Я не хочу больше скрываться. Решающий шаг сделан. Я указала причины, почему я не могу принадлежать к Римской церкви; а теперь я заявляю о своём выходе из неё и после того вступлю в евангелическую.
— Маргита, а если я тебе этого не позволю?
— Ты должен мне это позволить. Завтра мой день рождения — мне исполнится восемнадцать лет. Светский закон на моей стороне. Помешать мне в исполнении моих намерений никто не может.
Она встала и прислонилась к клёну, бледная, как лилия; но глаза её сияли решимостью, словно хотели сказать: «Меня можно сломать, но не переубедить».
— А дедушка, Маргита? — спросил молодой человек. — Так ты его любишь, что можешь теперь, когда он чуть не ушёл в могилу вместе со своей дочерью, причинить ему такую боль?
Она вся задрожала.
— Иисус Христос знает, что я иначе не могу. Он не допустит, чтобы я так ранила сердце дедушки. Поверь мне, он перенесёт это теперь легче, чем раньше. О, Адам, я прошу тебя, — взмолилась она, — делай со мной, что хочешь, только дай мне свободу веры!
Она так сердечно его упрашивала, не подозревая, что у него даже не было намерения ей отказать. Если бы не дедушка, он не заговорил бы с ней об этом вовсе, так как насилия над ней он представить себе не мог. Ею, однако, завладел страх, что он может заставить её. Маргите показалось, что Христос в этой борьбе оставил её одну. Протянув к мужу руки, она снова повторила свою просьбу. Адам, не выдержав её умоляющего взгляда, страстным порывом привлёк её к себе.
— Я дам тебе свободу веры, я даже сам позабочусь об этом, чтобы ты убедилась, что Рим воспитывает не только тиранов и палачей. Если ты хочешь переходить, то делай это сейчас. Ты говоришь, что завтра тебе исполнится восемнадцать лет. Пусть это будет моим первым подарком тебе ко дню рождения! Я не знаю, какой более ценный подарок я мог бы тебе сделать. Но что ты мне подаришь, Маргита?
— Что я тебе подарю? — переспросила она. — У меня нет ничего, Адам. Но если моя любовь на всю жизнь может быть тебе наградой, то я отплачу свой долг.
— Да, Маргита, твоя любовь будет мне наградой. — Он наклонился к своей супруге.
— Но не та любовь, которая у тебя для всех; этого мне недостаточно. Однажды я тебе писал, что мне любви не нужно, сегодня я весь у твоих ног и прошу: забудь это, прости и полюби меня! Будь моей женой, а не подругой. Мне дружбы одной недостаточно!
Когда пан Николай вернулся домой, он в лице внука заметил перемену, которую нельзя было не заметить.
— Дедушка, я перед сном хотел бы с тобой ещё поговорить, — попросил Адам, после того, как Маргита, пожелав ему спокойной ночи, ушла, а он проводил старика в его спальню.
— Ну что ж, я готов слушать. Я был бы рад услышать от тебя что-нибудь хорошее, — улыбнулся пан Николай.
— Дедушка, прими благодарность за то счастье, которое ты мне Дал, и, порадуйся со мной — сегодня мы с Маргитой обручились!
От неожиданной радости пан Николай наклонился к своему внуку, стоявшему на коленях у его ног, взял его черноволосую голову в руки и заглянул ему в лицо, преображённое невыразимым счастьем. Пану Николаю казалось, что он вот-вот задохнётся от счастья!.. В спальне стало тихо.
Адам поднялся.
— Но не только это я тебе хотел сказать. Я хотел тебя ещё спросить, имею ли я, как муж, право решать за Маргиту её дела?
— Конечно, — ответил старик удивлённо.
— Тогда я тебе сообщаю, дедушка, что по просьбе Маргиты я позволил перейти ей в ту церковь, к которой принадлежат её отчим и мать, тем более, что она воспитывалась в учении этой церкви.
Адам Орловский ожидал большего действия от этих слов: удивления или возмущения. Поэтому он сам был удивлён, когда дедушка после просьбы Адама: «Не сердись, дедушка, Маргита иначе не может», — тихо и серьёзно ответил:
— Я не сержусь, сын мой. Если ты на это согласен, то я ей препятствовать не буду. Моя дочь умерла в блаженстве, несмотря на то, что наша церковь заклеймила её, как еретичку. Если Маргита считает, что она так будет счастлива, то пусть она поступает по велению своего сердца. Ведь она может сказать то же, что говорила моя Наталия, — что мы не заботились о ней. Обязанностью священников было переубедить её. Если им это не удалось, то я ничего сделать не могу.
— О, дедушка, как я тебе благодарен! — воскликнул Адам.
Значит, Маргита знала дедушку всё же лучше, чем он. Потом он подал ему оба письма Юрецкого, но старик не захотел их читать.
— Я знаю, что в них написано. Если она не хочет, то всё бесполезно. Напиши ему завтра также от моего имени, что Маргита останется в той религии, в которой она воспитана, и что мы оба с этим согласны.
ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ
Вечерело. Лучи заходящего солнца заглядывали в зал, в котором, казалось, всё дышало священным миром. Это заметил и входивший пан Коримский. Он отдал этот зал для евангелизации и предоставил своему провизору достаточно средств для полного его оборудования, но сам ещё ни разу не приходил сюда. В этот вечер он зашёл, потому что искал Урзина, которого надеялся найти здесь. Коримский воспользовался случаем посмотреть зал. Напротив двери золотыми буквами дугой было написано: «Иисус Христос пришёл в мир спасать грешников». Немного ниже под этой дугой сияли слова: «Ко мне обратитесь, и будете спасены, все концы земли!». Рядом была надпись: «Кровь Иисуса Христа очищает нас от всякого греха». А в середине, между верхней и нижней надписями, большими чёрными буквами было написано: «И не войдёт в него ничто нечистое и никто преданный мерзости и лжи». Некоторое время Коримский рассматривал подбор божественных изречений, а затем, подавленный прочитанным, отвернулся. Гордым взглядом он осмотрел всё устройство зала, и его взгляд остановился на фисгармонии, звуки которой он услышал сразу, когда вошёл. Слышно было, что играл не профессиональный музыкант, а самоучка. Недалеко от гармонии стояло кресло, единственное из тех, которые прежде наполняли этот зал. Оно было оставлено здесь для Никуши. Теперь им воспользовался Коримский. Он сел и стал ожидать, когда провизор, а это был он, кончит играть. Коримский не хотел ему мешать.
Молодой человек проиграл несколько песен, затем раскрыл книгу и поиграл ещё немного без нот, тихо и трогательно; Казалось, что звуки отражали весь его характер. Коримский смотрел на него, не отрываясь. Он видел его в профиль.
Что было в этом бледном, милом лице такого привораживающего, что однажды, увидев его, не хотелось с ним больше расстаться? Коримский уже не удивлялся, что его дети попросили прислать к ним Урзина. Они скучали по нему. Да он и сам испытывал к этому юноше больше, чем простую симпатию. Вблизи него он чувствовал себя так хорошо. Невольно вспомнилась ночь после смерти Наталии, когда Коримский, не в силах смотреть на мучения Никуши, в отчаянии ушёл в свою спальню, стеная от внутренних мук. Не было у него никого, с кем он мог бы поделиться своей скорбью, а перед детьми её нельзя было показать.