Дорогой ценой
Шрифт:
Выражение самозабвенной любви преобразило лицо Урзина.
— Господь никогда не забывает, — продолжал он, — что мы находимся в пустыне; днём Он бережёт нас от зноя, а ночью Он светит нам и укрывает нас от холода. Ты можешь поверить, когда я сегодня спал в горах, я словно чувствовал, как Он меня укрывал.
Мне вспомнились слова: «И сядет и очистит сынов Левия и переплавит их», и я понял, почему дети Его тихо умеют страдать, хотя Он их и кладёт в плавильную печь. Ведь Он сидит около них. Его пронзенная десница держит их за руку. На лице Его написана тайна Его добровольного страдания за них. Близость Агнца Божия даёт нам силы для
— Мирослав, разве жертва, которую Бог требует от тебя, так велика?
Молодой врач обнял своего друга и прижал его к своей груди, но тотчас пожалел о своей поспешности: румянец на щеках Урзина поблёк, он закрыл глаза.
— Она невелика, — сказал он негромко, — ибо Господь мне в помощь. Но не будем об этом говорить.
— Мирослав, разве я всё ещё недостоин твоего доверия? — спросил Аурелий печально. — Когда ты мне доверишься, наконец, и расскажешь всё, ведь я говорю тебе обо всём?
— О Аурелий, — тихо отвечал Мирослав, — есть судьбы, которых не стоит касаться ни в жизни, ни в смерти. Такова и моя судьба. Я могу сказать тебе только, что единственное моё желание — это взять с собой в могилу то, что меня удручает в жизни, что жизнь мою превратило в пустыню, что разучило меня смеяться, но что послужило мне и на благо, так как оно распяло моё гордое «я» и держит меня в кротости до конца дней моих. Я прошу тебя, о большем меня не спрашивай!
Мирослав сел на пень и закрыл лицо обеими руками. Мгновенье Лермонтов смотрел на него, затем опустившись рядом с ним на колени, обнял и прижал его к себе.
— Прости меня, Мирослав, я ни о чём больше не спрашиваю.
— Мне нечего тебе прощать. Доверие, которым ты удостоил меня, требует взаимного доверия. Твоё доверие ко мне было на пользу, но если бы я тебя посвятил в мои дела, то мне бы это нисколько не помогло и привело бы меня лишь на шаг ближе к смерти, а тебе от этого была бы одна скорбь. Но чтобы доказать тебе своё доверие, я, если хочешь, расскажу тебе, как я обратился к Богу.
— О, конечно, это меня больше всего интересует.
— Ну, тогда пройдёмся ещё немного.
— У тебя такие горячие руки.
Лермонтов притронулся к лицу друга.
— У меня немного болит голова, но на свежем воздухе это скоро пройдёт. Пошли! Я, собственно, не знаю, с чего начать, — сказал Урзин после некоторого раздумья. — Насколько я себя помню, я всегда искал чего-то, что могло бы заполнить всё моё сердце. Я жил у дедушки. Он арендовал маленький домик в горах и занимался пчеловодством. Кроме того, он обрабатывал небольшое поле и фруктовый сад около дома. От этого мы и жили. Я был ему плохим помощником, потому что имел слабое здоровье. До четырёх лет я даже ходить не мог. Не помню ни одного дня моего детства, когда бы у меня не было болей. Дедушка меня любил, в этом я был убеждён; но этот человек не мог простить совершенной над ним несправедливости и поэтому он был несчастен и обижен на весь мир. Ласковых слов я от него слышал мало, но он ухаживал за мной, как только мог. Каждый день он носил меня к довольно отдалённому ручью, а зимой он мне устраивал баню дома. Он научил меня читать, когда мне не было ещё и пяти лет, и хотя он был очень ограничен в средствах, покупал мне книжки. Среди них больше всего интересовала меня большая старая Библия, и я читал в ней истории, которые мне очень нравились.
Я ходил в лес собирать грибы, ягоды, складывал в кучу хворост, а дедушка потом приходил с тачкой и увозил собранное вместе со мной домой. Мне тогда казалось, что меня окружали образы из Библии — Иосиф, Моисей, Давид… Чем слабее я становился, тем больше мечтал о том, чтобы и мне стать таким Давидом или Иосифом. Душа моя прямо изнывала по геройству и подвигам. О, у меня было очень гордое сердце!
Я часто спал на дворе, потому что дедушка старался закалить меня на свежем воздухе. Для этой цели он сам сплёл для меня соломенную подстилку, укрепил её крепкими верёвками на старой груше, и там я спал с ранней весны до поздней осени. Благодаря этому я окреп. Иногда, лёжа под открытым небом, я видел Иисуса Христа. Больше всего я думал о Его страданиях и обвинял Его учеников за то, что они не защитили Его. Будь я в то время среди них, да с мечом в руках, я бы отсёк Малху не только ухо, но и голову, то же я хотел сделать и с Иудой. Я думал, что если бы там был Давид со своими тремя героями, они бы всех победили и освободили бы Господа. Я часто плакал над тем, что это не произошло.
Когда дедушка заметил, что меня интересует, он стал учить меня библейским историям. Благодаря ему я знаю наизусть столько псалмов и отрывков из Слова Божия. Потом он достал для меня учебники, в том числе историю церкви, и начал готовить меня к гимназии. И он так меня подготовил, что я в двенадцать лет после вступительного экзамена был принят в гимназию в Т. Сколько он трудился, сколько лишении он перенёс, чтобы воспитать меня, — одному Богу известно. На втором году моей учёбы ему стало немного легче, так как я уже мог давать уроки слабым ученикам.
Каникулы я всегда проводил у него, хотя родители моих товарищей приглашали меня дважды к себе на лето. Но меня всегда тянуло в мои горы. После третьего учебного года один из профессоров предложил мне вместе с сыном отправиться в путешествие по Татрам. Я долго колебался, но победила любовь к родине, к дедушке. И это было хорошо, потому что в то лето я провёл последние каникулы дома! С ними закончилось моё детство. В августе дедушка мой занемог. Он простудился в сильную грозу, заболел воспалением лёгких и через две недели умер.
В свои последние дни он много думал о том, простить ли ему известного человека, которого он ненавидел всей душой. И так как его последними словами были: «И прости нам долги наши, как и мы… и я прощаю. Господи», — то я надеюсь, что мы с ним свидимся там, и это меня утешает.
Но перед смертью, в бреду и после него, он по моей настоятельной просьбе открыл мне тайну, стоявшую между нами. То, что он мне сказал, так поразило меня, что даже смерть дедушки меня почти не тронула. На его похоронах я не пролил ни одной слезы, хотя кроме него, у меня никого не осталось. Он был моим отцом и кормильцем, единственным человеком на земле, который меня любил. С ним уходили моё счастье, мои мечты и идеалы– всё!
После похорон я остался один в нашем бедном домике и был свидетелем того, как пришли судоисполнители и распродали всю обстановку, даже мою одежду и книги, чтобы уплатить за аренду. Пчёлы и мёд были проданы для уплаты долгов за мою учёбу. Добрые люди приютили меня, пустили переночевать и даже снарядили в дорогу в Б. к моему отчиму, которого я мало знал, но к которому, по совету дедушки, всё же должен был отправиться. Прибыл я туда утомлённым и больным. Отчим мой был беден. Он отвёз меня в городскую больницу, где я между жизнью и смертью провёл девять недель.