Дорогой ценой
Шрифт:
— Да, невеста моя; и я знаю и твёрдо верю, что выздоровлю совсем, потому что мой добрый Пастырь подарил мне тебя и я должен охранять и беречь тебя всю жизнь.
Розы, обвивавшие вход перед ними, приветствовали их своим ароматом, птицы пели им свадебную песню. Соединившиеся сердца двух молодых людей были как во сне. Такое мгновение не повторяется, даже если за ним последует целая жизнь.
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ
В замке господа доиграли партию шахмат. Маркиз во время игры заметил, что пан Николай был беспокоен и часто склонял голову. Поэтому он ему после обеда предложил прилечь и немного отдохнуть. Пан Николай согласился. Но после того, как дверь маленького салона за ними затворилась и хозяин дома подвёл его к удобному, устланному дорогими коврами дивану, пан Николай вдруг сказал:
— Я не хочу спать; лучше бы я с вами наедине побеседовал, пан маркиз. Но вы, наверное, слишком заняты?
— Для вас у меня всегда время! — Выражение радости осветило лицо египтянина. — Остальные гости сейчас с моей дочерью, так что мы без помех можем поговорить.
— О, пан маркиз! — воскликнул старик, ухватив руку хозяина. — Будьте милосердны к несчастному человеку.
— Ваша милость, — удивился маркиз, — что это за слова? Что с вами?
— О, пан Орано, у меня такая тяжесть на душе! Но если вы захотите, вы можете облегчить мою душу. — Старик тяжело вздохнул. На глазах его заблестели слёзы. — Вы когда-то знали сына, который по праву обвинял своего отца, а теперь вы сидите рядом с этим отцом, который глубоко, но слишком поздно, сожалеет о своей жестокости и который имеет только одно желание: узнать что-нибудь о жизни своего дорогого сына. И это его желание никто на свете не может исполнить кроме вас, пан маркиз. О, исполните его просьбу, и он вас за это вечно будет благословлять.
В салоне стало тихо. Только два сердца бились в бешеном ритме.
— Какая польза вашей милости будет от этого? — спросил маркиз, тяжело опустив голову. — Зачем вам знать о судьбе сына, которого многие годы уже нет в живых. Оставьте умершего в покое. Для успокоения я вам только могу сказать: Фердинанд вас благословлял. Вы были правы: он всю жизнь сожалел о совершённом им шаге. Для сына-эмигранта путь не был усыпан розами в той стране и среди того народа, который когда-то лишил его родины отца.
— О, маркиз Орано, вам легче об этом рассказывать, чем мне слушать, — взмолился старик. — Мой сын, наверное, не просил вас молчать, так как он не мог знать, что мы когда-то встретимся. И если он меня простил, он не сердился бы на вас за это. О, я прошу вас, расскажите мне всё, что вы знаете.
Маркиз поднялся, прошёлся по салону. Он выпил стоявший на столике стакан воды, руки его дрожали от сильного волнения.
Несколько успокоившись, он опустил шторы на окнах, чтобы яркое солнце не проникало в салон, и сел так, чтобы лицо его оставалось в тени.
— Так слушайте же, ваша милость, — начал он глухим голосом, который всё ещё выдавал его волнение. — Вы знаете, что Фердинанд Орловский работал в польскорусском объединении. Вы также знаете, что после его возвращения к вам у него в России оставалась женщина, которую он любил больше своей жизни ради которой он пожертвовал вашей отцовской любовью, своим польским самосознанием и своей верой. Да, он вам в тот раз не всё сказал: он не только женился на протестантке, но и сам стал протестантом, хотя и не по убеждению, так как этого от него не потребовалось. Но эта женщина его обманула.
— Невозможно, маркиз, — застонал старик. — Она ему изменила?
— Не в обычном смысле слова. Перед его возвращением из Венгрии она примкнула к секте штундистов. С того часа сердце её принадлежало только Иисусу Христу. Она говорила и думала только о Нём, жила для Него и мечтала ночами о Нём. Одним словом, у Фердинанда была жена, которая ему уже не принадлежала, ибо когда он её заключал в свои объятия, между ними стоял этот ненавистный образ. Для своего Иисуса Христа она хотела воспитать и своих детей.
То же самое воображение затуманило и разум брата жены Фердинанда. Он мечтал только о каком-то царстве мира и любви, в котором их Бог должен был быть Царём. После очередного спора с женой Фердинанд вообще отказался от работы и ушёл из общества, душой которого он был до сих пор.
Однажды ночью Фердинанд возвратился из тайного собрания, где было решено перенести агитацию в Польшу. Он застал свою жену на коленях у колыбели их ребёнка, чудного мальчика, и услышал, как она в молитве просила своего Царя сделать ребёнка Своим подданным. «Он должен принадлежать не нам, а Тебе!» Фердинанду показалось, что его сердце пронзили ножом. Он ужаснулся от той мысли, что он должен быть отцом сына, которого жертвуют этому воображаемому образу. В тот момент он решил больше не быть мужем этой женщины и отцом этого мальчика, которого у него только что отняли. Он написал ей всю правду и оставил её навсегда. Однако прежде он решил отомстить тем, которые её соблазнили и отвратили от него. Общину штундистов разогнали. То, что и его жена угодила в тюрьму, Фердинанд не знал, и это было хорошо, ибо он её, невзирая ни на что, ещё очень любил и не замедлил бы освободить её. Узнал он об этом через несколько лет, когда она со своим братом уже поселилась в Вене. Не в мире с самим собой, он не мог больше работать в объединении с необходимой осторожностью. Его мучила тоска по отцу. Если бы он не стыдился, он вернулся бы к нему, но он не осмеливался, потому что знал, что он тогда не сможет устоять перед поездкой в Вену, чтобы увидеть своего сына, по которому он также тосковал.
Жену свою он видеть не желал: он её ненавидел и любил одновременно. Так он попал в руки полиции и был сослан в Сибирь. Но друзья помогли ему бежать в Англию. Жилось ему там не очень хорошо, он во всём нуждался, но потом наступили для него лучшие времена, когда он мог подумать о выезде в Америку. По дороге туда он узнал о смерти жены. Положение его было ужасным… Как бы он желал взять к себе осиротевшего сына, чтобы воспитать его в своём духе! Но он и мечтать об этом не мог. Чтобы снова не попасть в руки русской полиции, он должен был молчать, будто его и не было в живых. Он понял, что лишился сына навсегда уже по одной той причине, что в Англии известный Лещинский на одре смерти отдал ему, Фердинанду, свои документы, и в Америке он жил под его именем. Там Фердинанд пришёл в мой дом и стал моим другом. Около года мы вместе путешествовали. Мы поклялись, что никогда больше не расстанемся. Но вдруг меня отозвали в Каир, где меня ожидала не только моя семья, но и неизвестная мне до того невеста. Мы собрались в путь. На корабле мы оба заболели опасной болезнью. Я выздоровел, а он скончался и покоится в египетской земле.
Я всё сказал, и добавить мне больше нечего. Желание его, чтобы отец его простил — исполнилось, если не при его жизни, то после его смерти.
В салоне стало тихо. Неестественно звучавший голос маркиза умолк, молчал и пан Николай. Такой ужасной он не представлял себе судьбу сына. Старик понял, что сын его противоборствовал Богу, ненавидел Христа. Несколько недель назад он бы его, может быть, ещё оправдал, но сегодня он этого не мог, нет! Жена Фердинанда иначе поступить не могла. О, Иисус Христос превыше всего! Это засвидетельствовала ему Наталия, это чувствовал и в это верил сегодня сам пан Николай. Несчастный, заблудший Фердинанд!
Раздумывая над этим, старик вдруг вспомнил, что он недавно слышал подобную печальную историю. Ах да, Аурелий! Пан Николай поднял голову и задумался. Мать Аурелия тоже была в тюрьме. Она со с своим братом поселилась в Вене. Она была штундисткой и посвятила своего сына Христу и хотела воспитать его для Него. Из-за Христа оставил её муж, и он пропал без вести…
У старика в груди перехватило дыхание.
— Пан маркиз, — проговорил он едва слышно, — как была девичья фамилия жены Фердинанда?