Дорогой ценой

Рой Кристина

Маркиз его, наверное, не слышал. Старику пришлось повторить вопрос.

— Лермонтова, — сказал он наконец.

— Лермонтова? — повторил старик. — О, маркиз Орано, как я вам благодарен!

Вы не только утолили мою тоску, рассказав мне о судьбе моего несчастного заблудшего сына, но и указали мне след.

— След? — Маркиз поднялся.

— Вы мне возвратили внука, которого я всем сердцем любил с самого начала. Вы говорите, что девичья фамилия моей снохи была Лермонтова; ведь в моём доме тоже есть Лермонтов. Он — сын штундистки, сын отца, который оставил их из-за Иисуса Христа. О, Боже правый! Как я Тебе благодарен за Твою милость: если даже мой несчастный сын погиб, я смогу хотя бы внука своего прижать к груди и перенести на него всю мою любовь!

— Ваша милость, а вы уверены, что не ошибаетесь? — спросил стоявший перед ним помрачневший маркиз.

Но вдруг словно ноги ему отказали; он опустился на колени, уткнувшись головой в колени старика, и громко застонал.

— Пан маркиз, что с вами? — старик испуганно склонился к нему.

— Не отдавайте всю свою любовь ему! Да, он ваш внук, я это знаю! Но оставьте хоть маленькое местечко в вашем сердце и для бедного Фердинанда; он в могиле обрадуется!

— Я люблю Фердинанда и никогда не перестану его любить, — ответил старик, гладя волосы маркиза. — Отец на всю жизнь остаётся отцом своих живых и мёртвых детей. Но вы только что сказали, что вам также известно, что Аурелий — мой внук. Откуда?

— Я видел фотографию его матери и дяди; такая же была и у Фердинанда. — Маркиз поднялся. — Как ваша милость теперь соизволит поступить?

— Как я поступлю? Я буду просить прощения у моего внука, так как я этого не смог сделать перед его отцом. И если он меня простит, я дам ему имя Орловский и полагающееся наследство, в котором я отказал его отцу. Я буду просить его остаться здесь и не оставлять меня. Я позабочусь о том, чтобы он оставался не только нашим дорогим другом, но чтобы его все признали и любили как сына и брата. О, маркиз, да вознаградит вас Бог за то, что вы сделали для меня, несчастного человека! И, дорогой сын мой — как лучший друг Фердинанда, — вы, наверное, позволите, чтобы я вас так называл, — не осуждайте Лермонтовых, ибо они иначе не могли поступить.

Христос достоин того, чтобы умереть за Него. Без Него жить тяжело. Если бы мы — мой сын и я — знали Его, мы бы так не расстались. Если бы я Его знал и детей моих воспитал для Него, они бы все могли стать счастливыми. Мы бы не стали жертвой такого заблуждения. Моей дочери не пришлось бы на своём смертном одре сказать: «Сорок лет я жила, в две церкви ходила, и никто из вас не показал мне Истины!». Благодарите Бога, маркиз Орано, что ваша дочь уже познала эту Истину, и она будет счастливой. О, от скольких заблуждений она убережётся! Я знаю и чувствую, что вы не любите Христа. Тогда позвольте вашей Тамаре показать вам путь к Нему так, как моя умирающая дочь это сделала, объяснив мне, что человек должен сделать, чтобы спастись… Простите, что я так с вами говорю! А теперь оставьте меня ненадолго одного, чтобы я мог наедине оплакать моего Фердинанда, в несчастье которого я виноват. Если бы в его сердце был Христос, его ничто не могло бы разлучить с женой и сыном.

Маркиз молча поклонился и вышел. Если бы пан Николай увидел выражение его лица, он, наверное, ужаснулся бы.

— И он, и он тоже, — бормотал он про себя, упав в соседней комнате, словно поражённый молнией, на диван. — Это выше моих сил!

Этого я не вынесу! Но что мне делать? Тамару я не могу взять с собой, а одну её оставить здесь?.. Но она ведь не одна здесь будет! Мне необходимо немного развлечься, подышать другим воздухом…

Он спрятал лицо в подушки и молчал. Только изредка приглушённые вздохи говорили о том, что буря в его душе ещё не прошла.

А в другой комнате отец оплакивал потерянную, разрушенную жизнь своего сына и каялся перед Богом в своей вине, что он вырастил своих детей без Христа и без света, дав им уйти в мир.

Пан Николай вспомнил слова своей дочери: «С пустыми руками я пришла к Господу, и Он меня принял». И он тоже решил обратиться к Нему. Он знал, что ему нечем искупить свою душу, что ему нечего дать Богу, чтобы заплатить Ему за напрасно прожитую жизнь.

В этот час в жизни пана Николая произошла основательная перемена. Он пал для молитвы на колени, как Иаков, а поднялся Израилем. И над ним исполнилось слово: «Лишь в вечернее время явится свет».

Когда он вышел в соседнюю комнату, он увидел на диване маркиза. Но старик не подошёл к нему, боясь его разбудить, и на цыпочках вышел.

— Пан доктор уже вернулся? — спросилон первого встретившегося слугу.

— Он только что вернулся, ваша милость, он пошёл в музыкальный салон.

У открытого рояля сидел, тихо наигрывая мотив песни, Аурелий Лермонтов. Старик прислонился к двери, глядя на него. «Он мой внук, кровь и плоть от меня, а я его до сего дня считал дорогим другом, но чужим. Это сын Фердинанда».

Луч солнца проник через высокое окно и осветил лицо молодого врача. Хотя зрение пана Николая уже ослабло, но это лицо он теперь видел ясно. Он был похож на свою мать, но губы у него были, как у Фердинанда.

Уста Аурелия раскрылись, чтобы запеть песню, которой Урзин научил друзей:

«Ничего не бойся! Я всегда с тобой! На пути тернистом есть светильник Мой. Через тучи льётся мощный свет его; Я с тобой и в мире не оставлю одного.

Нет, я не один! Нет, нет никогда Бог мой меня не оставит,

Нет, не останусь один!..»

— Да, Аурелий, дорогой мой внук, ты не один. У тебя есть не только Отец на небе, но и на земле кто-то по-отцовски хочет прижать тебя к груди.

— Ваша милость! — вскочил Лермонтов, освобождаясь от объятий старика. — Что вы говорите?..

— Правду, Аурелий. Но прежде, чем я — отец Фердинанда, виновный в несчастии своего сына, — говорил старик дрожащим голосом, — сможет заключить в объятия сына его, он должен ему сказать, что перед ним стоит его грешный, но прощённый Богом — дедушка. Аурелий, дорогой мой внук, Иисус Христос помиловал меня, как и тебя, и ради Его любви я прошу тебя: прости и признай меня своим дедушкой!

От неожиданности и радости лицо молодого человека то бледнело, то краснело.

Не было сомнения, что пан Николай говорил правду; ведь лицо старика словно изнутри светилось. Но откуда он знал, с кем говорил? Кто открыл то, что должно было быть похоронено навсегда?

— Аурелий, ты не хочешь, чтобы я был твоим дедушкой? Может быть, я опоздал?

Ах, я это заслужил…

Пан Николай опустил голову. В этот момент молодые руки, обхватили его шею.

Ликующий возглас: «Дедушка, дедушка!»– прозвучал как райская музыка в его ушах, а на руках и щеках своих он почувствовал горячие поцелуи молодого человека.