Дорогой длинною
Шрифт:
– Уходи-и… - простонала Настя, зажмуриваясь, и Илья, наконец решившийся поднять взгляд, увидел, что она плачет. И плачет уже давно, потому что платочек в её пальцах превратился в крошечный мокрый комок.
– Уходи, проклятый, к девке своей! Убирайся! Кобель ненасытный, всю жизнь, всю кровь выпил из меня! Видеть я тебя уже не могу, понимаешь ты это?!
Понимаешь или нет, вурдалак? Понимаешь, изверг?! Пошёл вон!
Дашка на кровати шевельнулась, прошептала что-то, и Настя умолкла, склонилась над ней. Илья повернулся, вышел за дверь. Медленно спустился по лестнице в сени. Долго стоял
Всё прекрасно, всё понятно, всё проверено…
Не вернуть того обратно, что потеряно.
А прорвётся иногда из сердца крик –
Так это только, только миг.
Илья даже рассмеялся: до того к месту пришёлся Анюткин романс, и до того всё было плохо. И вздрогнул от неожиданности, когда сзади кто-то взял его за плечо. Он повернулся. На него обеспокоенно смотрел Митро.
– Морэ, что с тобой? Что ты, как с поминок? С Дашкой что-то, спаси бог?
– Нет. Слушай, Арапо, Христа ради, отстань, - хрипло попросил Илья.
Меньше всего на свете ему сейчас хотелось с кем-либо разговаривать, а тем более - с Митро. Тот, видимо, понял это и, уже поднимаясь по лестнице, негромко сказал:
– Знаешь, что Варька твоя с табором приехала? Встали за Рогожской, на второй версте. Сходил бы.
С минуту Илья стоял не двигаясь. Затем крепко, до боли, потёр лицо ладонями, подумал о том, что выбирать ему не из чего, пнул ногой дверь и вышел на залитую закатным светом Живодёрку.
Глава 18
В комнате Маргитки царил кавардак. Скрипучий комод был распахнут, и из него гроздьями свешивались платки и шали. На полу валялись черепки упавшего с окна цветочного горшка, и алые лепестки сломанной герани покрывали домотканый половик, словно брызги крови. По подоконнику были разбросаны мониста и серьги, у порога кучей валялись атласные и шёлковые платья, в углу лежала скомканная ротонда из чернобурки. Посреди этого разгрома на полу, схватившись руками за щёки, сидела хозяйка комнаты.
Вот уже второй час Маргитка безуспешно пыталась собрать хоть какие-то вещи. С арестом Паровоза рухнула последняя надежда, бежать за помощью ей было больше не к кому. Оставаться в доме было нельзя, но и идти тоже было некуда. Оставался слабый расчёт на родственников в Самаре, но Маргитка точно знала, что через месяц, когда всё станет заметно, её тут же сдадут обратно отцу. Да что через месяц - сразу же, как только она там появится. Где это видано, чтобы молодая незамужняя цыганка одна разъезжала где ей вздумается, без брата или отца, без матери или тётки? Значит, путь один - под заборами побираться, в полном отчаянии думала Маргитка. Вот только тряпки бы увязать с собой какиенибудь. Хорошие тряпки, дорогие, продать их, - может, и на жизнь на первое время хватит.
Скрипнула
Господи всемилостивый, как же это она на щеколду-то закрыться забыла?
Яшка пинком ноги захлопнул дверь, оглядел беспорядок внутри, буркнул:
– Нашла время барахло перебирать … - И умолк на полуслове, увидев лицо сестры.
– Ты что ревёшь, кикимора? Что ещё случилось?
Маргитка, стиснув зубы, замотала головой: ничего, мол. Но из глаз её с новой силой брызнули слёзы, и Яшка, подумав, сел рядом с сестрой на пол.
– Чего воешь, спрашиваю? Кто тебя?..
– Ни-ик-кто-о… Отстань…
– Говори, зараза! Убью!
– рявкнул Яшка, и Маргитка с визгом отпрянула от брата: так он напомнил ей сейчас отца. Господи, что будет… Что же это будет, если у неё нет сил даже Яшку к чёрту послать?!
– Кто тебя обидел? Что натворила, оторва? Почему шмотья по полу валяются? Ты что - продать всё разом решила? Да не вой ты, чёртова кукла, говори по-человечески, хватит икать!
– завопил Яшка, уже перепугавшись по-настоящему. Слёзы Маргитки ему приходилось наблюдать не раз, но такой истерики он не видел никогда. Вскочив, он огляделся, схватил с комода остывший чайник, сорвал крышку и плеснул тёмным, полным клейких чаинок содержимым в лицо сестры:
– Замолчишь или нет?!
Секунду в комнате стояла тишина… а затем Маргитка вдруг расхохоталась. Её лицо, мокрое от слёз и чая, всё в коричневых потеках, с налипшими на брови и ресницы чаинками, с оскаленными зубами, было так страшно, что Яшка медленно опустился на пол рядом. Неумело погладил руку сестры, сглотнув слюну, шёпотом спросил:
– Что такое, пхэноринько?
– Что такое? Ох, мама моя, господь всемилостивый… Что такое, спрашиваешь?!
– Маргитка заливалась низким хриплым смехом, раскачиваясь из стороны в сторону, как татарин на молитве.
– Да что ж… что ж это меня второй раз за день чаем поливают, а?! И кто - брат родной!
– Что ты несёшь? Когда я тебя чаем поливал?
– снова начал злиться Яшка.
– Хватит ржать, как вот дам сейчас! Замолчи, говорят тебе! Хочешь, чтоб весь дом сбежался?
Он схватил её за плечи, несколько раз с силой встряхнул. Сумасшедший смех смолк, Маргитка икнула, замерла. Неловко подняла руку к лицу, чтобы утереться, и тут же опустила её. Яшка сам поднял с пола первый попавшийся платок, начал вытирать лицо сестры. Маргитка, словно не замечая этого, тупо смотрела в угол.
– Не надо весь дом… - шёпотом сказала она.
– Яшенька, я ухожу, уезжаю… Не надо, чтобы наши знали, помолчи, ради Христа…
Рука Яшки замерла.
– Куда ты собралась?
– Не знаю. Только это обязательно надо, а то меня отец убьёт. Я ведь… – Маргитка положила руку на живот, жалко улыбнулась сквозь налипшие на лицо пряди волос.
– Я ведь тяжёлая, Яшенька.
Яшка уронил платок, впился глазами в бледное лицо сестры. Недоверчиво спросил:
– Брешешь, дура?
– Какое… Третий месяц.
– От… кого?
С минуту Маргитка молчала. Затем опустила голову, чуть слышно сказала:
– От Паровоза.