Дорогой длинною
Шрифт:
– Ты зачем приехала? Чтобы это мне сказать?
– Пошли домой.
– Но, девочка…
– Прошу, идём. А то мама проснётся, увидит, что я дома не ночевала, - ой…
Илья молчал. Холодные, мокрые от росы пальцы Дашки легли на его кулак, и он не решился высвободиться.
Несколько минут спустя Илья вместе с дочерью вышел из шатра. Дашка тут же полезла в телегу, откуда доносился Гришкин храп. Илья потёр ладонями лицо, огляделся. Табор уже пробуждался, у шатров слышались сонные голоса женщин, влажные от росы спины лошадей были залиты розовым светом. Из-за края поля, красное и туманное, поднималось солнце, по блёклому небу ползла жемчужная цепочка облаков, высоко-высоко
– Что ещё?
– хмуро спросил Илья, глядя на то, как к его сапогам бежит по утоптанной траве струйка воды.
– Дэвла… Илья… Ты же… ты ведь седой весь… Вот здесь… и здесь…
Вчера-то впотьмах я не видела…
Он ничего не ответил. Стоял не двигаясь, смотрел в светлеющее небо.
И лишь закрыл глаза, услышав низкий голос Дашки, вполголоса напевающей за телегой их песню:
Вы,
ромалэ
, вы, добры люди,
Пожалейте вы душу мою…
Всё богатство моё заберите –
Возвратите вы годы мои…
Часть 4
Звезда над степью
(шесть лет спустя)
Глава 1
Вечернюю Москву заливало дождём. Апрель начался тёплыми ливнями, за несколько дней согнавшими остатки снега, и целый месяц в садах и парках столицы шелестел дождь. По улицам бежали ручьи, с крыш и веток капало, голубые фонари на Тверской и Арбате казались размытыми пятнами в туманных нимбах, так же мутно светились окна домов, трактиров и рестораций.
Даже ночью было тепло и влажно, в воздухе чувствовалось близкое лето, у уличных кошек был загадочный вид.
Ресторан Осетрова в Грузинах светился всеми лампами. Десятка полтора пролёток с поднятыми, мокрыми от дождя верхами выстроились вдоль мостовой. Извозчики ёжились от сырости, прислушивались к доносящемуся из ресторана цыганскому пению. Сквозь залитые дождём стёкла ресторана смутно был виден зал со столами под камчатными скатертями, натёртый паркет, огоньки свечей, хрусталь. На выстроенных полукругом стульях восседали цыганки, за их спинами стояли гитаристы. Перед хором стоял Митро, год назад, после смерти Якова Васильева, ставший дирижёром.
Митро взял гитару на отлёт, быстро, по-молодому обернулся к залу. Сдержанно улыбнулся на аплодисменты, попросил тишины и коротко объявил:
– Господа - Настя!
Зал взорвался новой бешеной волной аплодисментов. Они усилились втрое, когда с одного из стульев поднялась женщина в чёрном платье.
Солистке хора недавно исполнилось тридцать восемь лет. Прекрасно сохранившаяся фигура Насти казалась ещё стройнее в строгом платье с узким лифом, выгодно оттенявшем смуглое лицо певицы. К корсажу была приколота бледная роза. В высокой, с воронёным отливом причёске Насти блестел бриллиантовый
Настя стояла молча, не двигаясь, ожидая, пока улягутся аплодисменты.
Дождавшись полной тишины, она обернулась к хору, и из заднего ряда вышел со скрипкой Гришка, который встал за спиной матери. Слева подошёл Митро с гитарой. Певучий звук скрипки в тишине оторвался от смычка и поплыл в зал. Осторожно, словно боясь нарушить течение грустной мелодии, мягким перебором вступила гитара. Настя взяла дыхание; усталым, "сломанным", как писали в газетах, движением положила руку на грудь.
Рука судьбы чертит неясный след…
Твоё лицо я вижу вновь так близко.
И веет вновь дыханьем прошлых лет
Передо мной лежащая записка.
Не надо встреч, не надо продолжать!
Не нужно слов - прошу тебя, не стоит.
А если вновь от боли сердце ноет,
Заставь его забыть и замолчать…
Тишина в зале стояла мёртвая. Ни за одним столиком не стучали приборы, не звенели, соприкасаясь, бокалы, не слышались разговоры. Даже ловкие половые застыли, кто у столика, кто у буфета, со своими салфетками и подносами, да никто и не обращался к ним. Сам хозяин, Осетров, старик с седой, аккуратно подстриженной бородой и безразличными глазами, вышел из-за буфетной стойки и, заложив большие пальцы рук за проймы шёлкового жилета, слушал. Лицо певицы оставалось спокойным и серьёзным, ресницы её были опущены. Чистый голос без малейшего усилия уносился на самые отчаянные верхи и падал оттуда на низкие, почти басовые регистры. И только к концу романса Настя подняла ресницы, и в зале увидели, как влажно блестят её глаза.
За одним из столиков тихо всхлипнула женщина. Какой-то молодой человек, отодвинув стул, поспешно вышел из зала. Закончив романс, Настя дождалась последней горькой ноты скрипки, опустила голову. И подняла взгляд, лишь когда зал взорвался бурей.
– Настя! Ура, Настя! Несравненная! Божественная! Чаровница!
– кричали восхищённые слушатели.
Певица, сдержанно улыбаясь, раскланялась. Несколько поклонников подошли было с цветами, но их оттеснил сутулый человек лет сорока в измятом гороховом сюртуке с брюзгливо изогнутым ртом и проплешиной в седых вьющихся волосах.
– А, Владислав Чеславыч, добрый вечер!
– с улыбкой поприветствовала его Настя.
– Что-то давно вас видно не было, не хворали?
– Дела, Настасья Яковлевна, всё дела… Издательство требует рукопись, день-деньской корплю над бумажками… Пришёл к вам с великой просьбой.
Вот, не откажетесь ли взглянуть?
Настя приняла свёрнутый лист бумаги, взглянула на мужчину вопросительно. Тот пояснил:
– Текст нового романса. Окажите милость, взгляните на досуге. Если пустяк и пошлость - так и скажите, я ваш старый поклонник и не обижусь. А если, чем чёрт не шутит, не совсем дурно, то…