Дорогой длинною
Шрифт:
– Настя, но ведь мальчики уже взрослые…
– Какие они взрослые? Ваньке одиннадцатый пошёл…
Князь сделал несколько шагов по комнате, остановился у окна. Стоя спиной к Насте, вполголоса сказал:
– Позволь мне всё-таки не считать это окончательным отказом. Я не тороплю тебя. Я ещё буду в Москве ближе к лету, тогда и поговорим. Ты подумаешь обо всём и, может быть…
– Хорошо… Хорошо. Подумаю, - отрывисто, не глядя на Сбежнева, сказала Настя.
– И, пожалуйста… оставьте меня сейчас. Не сердитесь.
Князь поднялся, молча вышел. На столе осталось лежать кольцо с голубым бриллиантом. Настя бездумно
Утвердительно сказал:
– Опять замуж звал.
– Да.
– А ты?
Настя не ответила. Митро швырнул кольцо на стол, в сердцах бросил:
– Ну что за дура, боже праведный!
– Оставь… - поморщившись, сказала Настя, но брат не унимался:
– Дурой всю жизнь была и дурой помрёшь! Ты хоть бы подумала, как дальше жить придётся! Мальчишки твои переженятся, кому ты нужна будешь? Кто к тебе лучше Сбежнева посватается? Императора всероссийского, что ли, дожидаешься? Или Илью, этого поганца таборного?!
– Хватит.
– Чего "хватит"? Чего "хватит"?!
– схватился за голову Митро.
– Это ты детям своим ври, что он по делам уехал, да бабам нашим выдумками рты затыкай! А я, слава богу, не слепой и не дурак! Он от тебя с молодой сбежал, от детей сбежал, болтается чёрт знает где, а ты тут в монашки готовишься!
Ну, давай, давай, пхэнори, закапывай себя в могилу! И из-за кого?! Он подошвы твоей не стоит, я это всю жизнь говорил! Хоть бы гордость какую поимела, дура ты кромешная, не то…
– Не смей!
– резко поднявшись, отчеканила она.
– Клянусь, ещё слово про Илью - в тот же день уеду из Москвы. Сам будешь "Записку" петь.
– Да я же…
– Не твоё это дело. Не твоё, запомни.
– Я знаю… Знаю.
– Митро подошёл, взял сестру за руку, покаянно сжал её пальцы.
– Ну, Настька… Ну, не буду больше. Я ведь для тебя лучше хочу…
– Оставь Илью в покое, слышишь?
– Настя, не глядя на брата, высвободила руку.
– Я сама его отпустила тогда, сама - ясно тебе? И ни ты, ни кто другой судить его не будет, пока я жива. А насчёт того, что с молодой ушёл… Чья бы корова мычала!
– Это ты про что?
– вскинулся Митро.
– А про то. Знаю я, откуда ты по утрам приходишь. Это ты Илоне рассказывай, что у Деруновых в карты играешь, а она пусть притворяется, что верит… Кобель старый. Внуков полный мешок, а всё к девкам шляешься.
– А тебе-то что? Я, слава богу, десять человек детей поднял и в люди вывел!
На чужих людей не бросал! И жене на шею не оставлял!
– Мы с Ильёй тоже всех вывели, - сердито сказала Настя.
– Вспомни, когда Илья ушёл, Гришка уже жениться собирался. И это ты врёшь, что они у меня на шее сидят. Смотри, Гришка с женой больше меня в хор приносят!
Смотри, Петька жену взял - прелесть, а не плясунья, пол под ногами горит!
Смотри, что Илюшка с Ефимом на гитарах выделывают! Да это не они у меня, а я у них на шее сижу!
– Ну-у, хватила… - Митро снова взял в руки кольцо с голубым камнем, повертел в пальцах, вздохнул: - И почему мне никто брульянтов не дарит, а?
Ладно, больше уж орать не буду. А про Сбежнева - подумай. Как следует подумай. Другого-то раза, может, и не случится.
Настя
*****
Домой, на Живодёрку, цыгане вернулись под утро. Ещё не светало, купола церкви Великомученика Георгия смутно темнели на фоне ночного неба, но Настя, войдя в свою комнату, не стала зажигать лампы. С нижнего этажа, из залы, некоторое время ещё доносились сонные голоса цыган, но вскоре смолкли и они, и в доме наступила тишина. Настя, не раздеваясь, села за стол.
Не спеша открыла деревянный, выложенный бархатом футляр с гитарой, вынула маленькую, с изящным тонким грифом "краснощёковку", положила её на колено. Чуть коснувшись струн, вполголоса напела:
Тумэ
,
ромалэ
,
тумэ
, добры люди…
Пожалейте вы душу мою…
Голос сорвался, и Настя, вздохнув, закрыла глаза. Привычно вызвала в памяти тёмное, некрасивое лицо мужа, жёсткие черты, чёрные, чуть раскосые, диковатые глаза с голубыми белками. Вспомнила ту раннюю осень шесть лет назад, хуже которой у неё не было дней в жизни. Даже когда она лежала в больнице с изуродованным лицом, даже когда цыганки сплетничали ей об изменах Ильи, даже, грех сказать, на недавних похоронах отца ей не было так плохо, как в те дождливые дни, когда из Москвы, никому ничего не сказав, исчезли старшие дети Митро.
Шум из-за этого побега поднялся страшный, никто ничего не понимал, вся цыганская Москва гудела, спорила и сплетничала о несчастье в семье Дмитриевых. Предположения высказывались самые невероятные: среди женщин нашлись даже такие, которые вспомнили, что Яшка и Маргитка - не кровные брат и сестра, а значит, чем чёрт не шутит… Настя теряла последнее терпение, слыша такие разговоры, кричала на баб, обзывала их проклятыми сплетницами, плакала от злости прилюдно, но поделать с цыганками ничего было нельзя, и языки в каждом доме на Живодёрке чесали больше месяца. Но тяжелее всего было смотреть, как убивается Илона, постаревшая за этот месяц на десять лет, утешать Митро, который первый раз на памяти Насти был совершенно выбит из колеи и мог только растерянно спрашивать: "Но куда же их чёрт понёс, Настька? Совсем ничего не понимаю… Маргитка-то ладно, всю жизнь безголовой была, но Яшка-то, Яшка… Куда их нелёгкая погнала? И зачем, зачем?!" Настя молча глотала слёзы. Сердце разрывалось, в горле стоял ком, несколько раз она была близка к тому, чтобы упасть на колени перед братом, словно она сама была виновата в его горе, и рассказать обо всём. Слава богу, ей хватило ума понять: от правды всем будет только хуже. И Митро, и Илоне… и Илье.
Илья не ушёл от неё тогда. И Настя не смогла прогнать его, потому что всё-таки они прожили вместе семнадцать лет и у них было семеро детей.
Потому что в душе отчаянно надеялась: перебесится, забудет, успокоится, заживут как жили… Илья ни о чём её не просил. Настя ни о чём его не спрашивала. Ещё месяц они прожили в Москве: уехать от семьи Митро, когда там случилось такое несчастье, было бы просто свинством. К тому же их отъезд был бы воспринят цыганами как демонстрация смертельного оскорбления: