Дорожный иврит. Путевая проза
Шрифт:
— То и значит. Для того чтобы, скажем, поселенцы получили разрешение что-то построить на этой горе, ну, например, культурный центр для жителей окружающих поселений, нужно собрать неимоверное количество бумаг, подтверждающих, что земля эта не находится ни в чьей собственности. То же самое правило и для арабов. И только тогда военная администрация даст ход этим бумагам наверх. Без разрешения сверху здесь вообще ничего сделать невозможно. Мы в зоне С. Здесь в качестве администрации военные. И дикая путаница законов — израильских, иорданских, есть в ходу даже какие-то законы времен турецкого владычества. Правда, если вдруг арабская семья быстренько что-нибудь такое сляпает, то, в отличие от самопального еврейского строения, его вряд ли тронут. Такая вот политкорректность. Ну, мы и приучаем местных к тому, что на эту горку ходим мы. Устраиваем разные культурные акции.
— А как арабы к этому относятся?
— Внешне спокойно. Они особо и не вмешиваются. Потому как в ситуации с этой горой у них появились неожиданные союзники — анархисты. Местные леваки. Наши, отечественные и приехавшие, из Европы защищать права угнетаемого евреями-оккупантами обездоленного палестинского народа. Ну вот поднимемся наверх, вы там все и увидите.
Сзади захрустела каменная крошка под тяжелыми армейскими ботинками. Я оглянулся. За нами быстрым шагом поднимались четверо солдат.
— Это идут охранять нас, — сказала Инна. — Нормально.
Солдаты обогнали нас.
И, глядя в их еще совсем близкие спины, Инна закончила:
— Засранцы!
Хорошо, что они молодые и наверняка не говорят по-русски, поежился я.
— Вчера я был в Вифлееме, — сказал я, — и там были стена, пропускной пункт, палестинские полицейские и так далее. То есть все четко, ясно. Стена. Граница. Тут — израильтяне, здесь — арабы-палестинцы. Вы-то как к стене относитесь?
— Если б это зависело от меня, никаких стен бы вообще не было. Срыла бы. Своими руками.
— Ну а здесь-то как вы границы различаете? Мы же вроде как на Территориях?
— И не «как бы», а именно на Территориях, — она кивнула вслед удаляющимся солдатам. — Это ситуация, сложившаяся после Шестидневной войны 1967 года, но оформленная юридически только в 1995 году договором между Израилем и палестинцами, так называемым договором Осло-2. Вся «оккупированная территория» делится на три зоны. Зона А — арабские (палестинские) территории с их собственной администрацией и силовыми структурами, скажем Вифлеем. Вот их теперь и огораживают стеной. Зона В — администрация тоже арабская, но с участием в управлении израильской армии. Ну и наша зона — зона С. Здесь хозяин — армия. То есть здесь могут жить и арабы, и евреи. Но, опять же, после очень долгой и трудной процедуры получения разрешения. Так что основание и обустройство еврейского поселения — это песня долгая. Вот гора эта (на самом деле, скорее холм) была еврейской территорией, пока на ней находилась база. А сейчас непонятно чья. Поэтому мы хотим сохранить, так сказать, память о ее принадлежности. По пятницам мы здесь устраиваем собрания, детские праздники и так далее. То есть психологически воздействуем на округу, показываем, что мы есть.
Мы наконец поднялись на гору, точнее к невысокому кирпичному зданию слева от дороги, обошли его, свернули налево, и я увидел наконец, куда мы шли.
Небольшое плато, окруженное одноэтажными длинными зданиями с темными проемами пустых окон. Казармы, образующие каре. В центре небольшое двухэтажное здание; из верхних, тоже давно выбитых окон когда-то просматривалась вся территория базы. Светлые стены казарм разрисованы граффити.
Ну а в центре этого пейзажа с армейскими руинами, в тени под командирским домиком — группка людей, сидящих на белых пластмассовых стульчиках и расстеленных циновках. Сумки, рюкзачки, термосы, пластмассовые стаканчики. На стуле — мужчина средних лет в белой рубахе, с черной бородой и в кипе. Передо мной мизансцена из спектакля по чеховской пьесе или со старинной фотографии «Пикник русских интеллигентов начала ХХ столетия».
Только над сидящими на этой горе — безмятежно-синее небо древней Палестины, а на горизонте — пустыня и невысокие горы. По углам плато на возвышенностях черные силуэты с автоматами — обогнавшие нас солдаты уже заняли стратегически выгодные точки.
Наше появление было отмечено коротким аплодисментом, то есть у меня появилась возможность немного погордиться своим мужеством в борьбе за торжество сионистской идеи.
Инну усадили на стул, я пристроился на циновке, и мне тут же налили теплого кофе в стаканчик. Какое-то время Игорь переводил мне то, о чем говорил чернобородый в белой рубахе — местный раввин. Речь шла об этимологии слова «левые» и о том, как слово это постепенно меняло свое содержание. Я слушал, рассматривая граффити на окружавших нас стенах. Все-таки странные были граффити. Тут тебе и серп с молотом, и пятиконечная звезда. И написанное латиницей «Аллах Акбар!».
— Не думал, что арабы такие писучие, — сказал я.
Инна, проследив мой взгляд, усмехнулась:
— Это не арабы. Это анархисты. Вон видите, левак написал «Аллах Акбар», но с ошибкой. Пришел араб и исправил.
На циновочке в окружении местных интеллигентов-сионистов я провел минут сорок, не больше. Потом начались сборы. В отличие от нас, большинство участников акции успели подняться на гору на машинах и двинулись к своим припаркованным здесь же, на горе, автомобилям, ну а мы в сопровождении двух мужчин из соседнего с Текоа поселения пошли к дороге.
Мы снова выходим на дорогу, оставляя уже слева крайнюю казарму, и тут я вижу то, чего не мог видеть, сидя на площадке, — за то время, что мы сидели наверху, армия подтянула свои силы: за углом казармы, над дорогой стоит небольшой бронетранспортер с тремя солдатами на броне, естественно, вооруженными.
Идущие впереди меня поселенцы поочередно, проходя мимо бронетранспортера, произносят «Шабат шалом!» — ну да, сегодня же пятница. И солдаты, сидящие на броне, хором откликаются: «Шабат шалом!». Я шел последним и мучился — пройти молча мимо солдат было бы чем-то вроде демонстрации моей нелюбви к Армии обороны, ну а у меня к ней нет никаких претензий, но и сказать «Шабат шалом!» мне, нееврею, как-то неправильно, я — гость. И, уже набравший воздуху в грудь для приветствия, я говорю: «Счастливо, ребята!». И ребята («засранцы») — двое из троих, сидящих на броне, — также отвечают на автомате: «Счастливо, батя!».
Эпизод на горе Шдема вызывал у меня больше вопросов, нежели что-то прояснял.
Что на горе увидел, скажем, я? Я увидел действо, которое можно было бы назвать «оппозиционным пикником» местной сионистски настроенной интеллигенции, не более того — то есть припаркованные на горе машины, пластмассовые стулья и циновки в тени бывших казарм, завораживающий вид на горы и долины сверху, одноразовые стаканчики, из которых мы прихлебывали теплый кофе, под разговоры про трансформацию понятия «левый» в сегодняшнем мире.
Но тогда причем тут солдаты? Зачем здесь бронетранспортер? И автоматы, которые, извиняюсь, действительно стреляют?
Нет, я понимаю, что это не Европа, для которой война — это страшненькая картинка по ТВ, и от войны телезритель защищен все тем же телеэкраном: кадры носилок с окровавленными телами еще живых людей обязательно продолжатся картинкой с сексапильной блондинкой, рекламирующей новый сорт шоколада, или картинкой с депутатами-клоунами, предлагающими русским солдатам помыть сапоги то в Индийском океане, то в Черном море. В реальность войны Европа на самом деле поверить неспособна. Даже когда взрывают ее саму.