Доска Дионисия
Шрифт:
В одной из сечей Дионисий удостоился прикрыть со своими войнами вырвавшегося вперед Великого князя, за что его с сыновьями освободили от податей.
— Не может быть муж, столь отмеченный Богом и храбростью и мастерством, нести наравне со всеми мое ярмо, — сказал Дионисию Великий Князь, снимая шелом с взмокшего от страшного напряжения лба после того, как атака была отбита.
Круг заказчиков Дионисия все расширялся и расширялся, но в основе его лежали московские бояре, любители рублевских и новгородских писем. Им искусство Дионисия пришлось особенно
— Радость от твоих икон в хоромах, — говорили они мастеру, который и в брани, и за пиршественным столом не уступал самым знатным и древним блюстителям Московской державы.
Дионисий сохранил свои связи и с фряжскими, и немецкими, и греческими купцами, приезжавшими в Москву и любившими зайти в мастерскую прославленного иконника, выпить чарку меда и посмотреть, как легко и быстро пишет мастер. Дионисий привык и умел писать на людях.
Своих сыновей Дионисий учил иконописанию так же, как когда-то учил его отец — они все и всё копировали: и зверей, и горки, и лики святых.
— Хорошо пишут, хорошие мастера будут, да только нет в них моей легкости. Рука у меня полегче их была, — так отмечал Дионисий таланты детей.
Наиболее удался старший Феодосий, который уже с двенадцати лет помогал отцу в выполнении заказов.
В преклонных годах, ему уже шел шестой десяток, Дионисия все больше тянуло на Север. Никак он не мог забыть Новгорода, молодости, баркасов и ладей, быстро пересекавших холодные моря и озера. На Север, в леса, в Вологду и за Вологду Дионисий ехал с удовольствием. Немного уже устал он от людей, от вечного московского шума.
Настоятель Шимоня с его гордостью и крутым нравом не сердил Дионисия. Он перевидал на своем веку столько гордых бояр и князей, и все они считали себя самыми родовитыми и знатными, намного знатнее Московского Великого князя, взявшего их под свою руку.
«Венецианца от него забрать надо. Совсем боярин мужика заел, а мужик — умный, с руками. Надо его из здешних лесов извлекать».
Четыре образа для местного ряда Дионисий закончил быстро, получились они у него, как всегда, радостные, но ради того, чтобы увязать их с иконами грека Николая, Дионисий чуть усилил красные и охру. Неожиданно для него самого образа получились из-за этого более яркие и пышные. «Вот что значит чуть изменить соотношение тонов».
Особенно удались Преображение и обновленный древний Спас. Дионисий не стал менять чуть сохранившихся черт древнего письма, повторил старые Всеволодские черты, а отсего Спас получился как будто не его — глядел строго и сурово, без умиленной просветленной кротости, характерной для других ликов его письма.
Проолифив иконы выбеленной на солнце годами олифой, посоветовавшись с братией, Дионисий решил сам установить образа в соборе — там кончали прибивать еще не расписанные тябла. Грек Николай согласился, и написанные им праздники и Царские врата установили на место. Собор от их живописи засиял, стал казаться шире и больше. Беленные известью стены завибрировали какими-то золотисто-розоватыми оттенками.
Шимоня прискакал из своей загородной резиденции взглянуть на образа — остался доволен и, ни слова не сказав, передал Дионисию кошель с серебром. Среди неровных с острыми углами московской чеканки серебряных денежек с Георгием на коне было пять тяжелых золотых генуэзских монет. Заплатил Шимоня щедро, но от разговора о Джулиано уклонился.
В тот же вечер Дионисий, еще раз ощупав корешки книг и перелистав еще раз страницы — как-никак он к ним привык — отправил двух учеников, сложивших книги в торбы на вьючную лошадь, в терем Шимони.
— Не откажется настоятель от подарка. Подарок ведь царский.
Шимоня действительно не отказался.
Венецианца спустили с цепи, вывели из подвала, разрешили взять с собою одежду и инструмент и под охраной шестерых вооруженных холопей доставили в монастырь, где накрепко заперли в чулан, задвинув дверь здоровой дубовой колодой и установив стражу.
Шимонин ближний прислужник и домашний экзекутор Никифор, высокий полный, с рыжей короткой бородой и с вырванной медведем ноздрей, ходивший немного сутуло, вошел в горницу Дионисия, низко поклонился и передал Дионисию дарственную с подвешенной свинцовой печатью Шимони на раба-латынянина Джулью. Передав, он не уходил и мялся, хотел что-то сказать, но не решался, пока Дионисий не удалил учеников.
— Мастер, боярин тебе за все благодарен. И за стенное строение, и за иконописание, но просил до ранней обедни с зарею уехать, а то соблазн братии может быть, раба непокорного увозишь.
Дионисий поклонился Никифору ниже, чем кланялся Великому князю, и просил передать настоятелю довольство его и дружины за обильные харчи, за ласку, за хорошую охоту и за боярскую щедрость.
— Боярина я отдарил, а боярыню — нет, — и Дионисий протянул мешочек с бисером для вышивания плащаниц и кокошников.
Он представил, как в долгие вечера, перебирая полными белыми пальцами в бирюзовых кольцах, мордовка с девушками будет его нанизывать на нитки и пришивать к парче, и улыбнулся ладности представившейся картины.
Ночь иконники не спали, собирались, укладывались. Грек Николай помогал им. Утром, когда садились на коней, он заплакал и поцеловал Дионисию руку. Тот поцеловал его в голову.
Джулиано верхом в черном плаще ждал их за воротами под охраной двоих шимониных стражей, держащих его коня за узду. Увидя дружину Дионисия, шимонины слуги ускакали.
Громко радостно захохотав и запев по-итальянски, Джулиано, согнувшись в придворном поклоне, сдерживая коня, приветствовал своего освободителя и нового хозяина. Дионисий только дружески похлопал итальянца по спине.
В монастыре начинали благовестить. Отъехав, Дионисий взглянул еще раз на монастырский холм, расплывшийся в утреннем тумане. День обещал быть солнечным.
Перед собой Дионисий увидел лик написанного им Спаса. Бывает так, что написанное художником неожиданно для него самого и живет по-своему вне его воли. Лик написанного Спаса был так и непонятен для Дионисия — замысел и контуры были не его.