Дот
Шрифт:
— О том, что это был снайпер — мы поняли только что. После осмотра погибших. Пули обычные, винтовочные. Калибр 7,8. И всех — наповал.
Может — мне все это снится? — подумал майор Ортнер. — И дот, и этот капитан (имеется в виду начальник штаба), и это утро, которое живет своей жизнью, параллельной моей, нигде не соприкасающейся со мною? Ведь этот снайпер мог убить меня сто раз! Я же чувствовал его почти физически. Да что я! — ведь еще до моего появления он мог настрелять здесь столько народу… Это не укладывалось в голове. И как жаль, думал майор Ортнер, что я так никогда и не пойму, что здесь на самом деле происходит. Я ведь сразу почувствовал, что здесь что-то не то, что я словно нахожусь в каком-то мистическом театре. Вроде бы и реальном, но на самом деле, как мираж, всего лишь запечатленном в воздухе. На сцене разыгрывается какая-то пьеса, я вроде бы и знаю ее, но каждый шаг сюжета и каждая реплика мне не то чтобы незнакомы, — они вообще не мне адресованы; они проплывают сквозь меня, словно меня и нет вовсе…
Тишина вдруг лопнула, как электрическая лампочка: звук был слабый и пустой. До этого
Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что происходит. На вершине дота был красноармеец, и стреляли по нему то ли из орешника, то ли со склона холма, хотя трудно представить, что после попадания крупнокалиберной пули у человека могут откуда-то взяться силы, чтобы поднять винтовку, прицелиться и выстрелить.
Красноармеец вел себя странно. Хотя — чего странного? — если верить книжкам — именно так должен себя вести настоящий воин. (Ну конечно же — книжкам вообще верить нельзя, ни одному слову. Ведь их пишут не для того, чтобы сохранить и передать истину. Хотя бы потому, что истина у каждого своя, а чужую истину никто не знает, да и кому она нужна, если ею невозможно воспользоваться? Книжки пишут с единственной целью: развлечь. Или — что то же самое — научить обману. Здесь имеются в виду книжки о рыцарях, осмеянные еще Сервантесом, который уж точно знал, какова им цена в базарный день. Времена были простые и грубые, поэтому любой эпизод (подвиг), иллюстрирующий «кодекс чести», воспринимался, как забавная шутка. Еще яснее это видно в романах Дюма. Достоверно известно, что реальные дворяне (от слова «дворня», т. е. прислуга на побегушках) мылись разве что в чистый четверг, да и то обмывали лишь те части тела, которые были обнажены, не закрыты одеждой. Рубашек они никогда не снимали, пока те не истлеют у них на теле, то же и сапоги, в которых дворяне ложились спать, иначе ночью кто-нибудь непременно их стибрит. Оказавшись в Версале, нужду они справляли в том же помещении, где в данный момент находились, в углу или за портьерой. А что будешь делать? — ведь нужников во дворце не было, а носить с собою горшок… Что же касается шпаг и поединков («поднимите вашу шпагу, месье, я не убиваю безоружных»), то здесь очевидна тоска писателей, людей по большей части беззащитных и никчемных, о сатисфакции. Не могу в реальной жизни дать по морде, отметелить так, чтобы ни зубов, ни целых ребер не осталось, — ну так получи, сволочь, хотя бы в моем воображении. А пипла, как известно, схавает все. Ведь почти каждый человек беспомощен и слаб, в душе каждого живет затаившаяся детскость, живет едва теплящаяся память о пережитом в детстве счастье. Вот отчего так спасительны для души катарсис, творческий восторг и родительское чувство. И сопереживание герою, благодаря которому ты проживаешь несбывшиеся жизни, в которых ты настоящий, такой, каким себя знаешь только ты сам (вот она! — жизнь-мечта, жизнь, которая тебе впору, жизнь, в которой живешь как хочешь, ни на миллиметр не кривя душой), — Зорро без маски, без страха и сомнений.)
Однако — вернемся к красноармейцу.
Он держался так, словно не по нему стреляют. Неторопливо прошел по бетонному крошеву (дважды ему пришлось перепрыгнуть с глыбы на глыбу), потом исчез (как оказалось — искал), потом опять появился. Теперь в его руках был флаг, вернее, то, что осталось от флага. Но дело не в размере уцелевшего куска материи. Главное — он знал, что это флаг, и его враги знали это. Он укрепил прут, убедился, что сделал это хорошо, и так же неторопливо ушел.
— Куда смотрят снайперы? — сказал капитан. Это был не вопрос; это была мысль вслух.
— Наши снайперы, — сказал майор Ортнер, — тоже люди, и как каждый человек — хотят жить. — Майор Ортнер подумал и добавил: — Кроме того, если б они сейчас пристрелили этого парня — это было бы неправильно.
— То есть — как это? — удивился капитан. — Не понимаю…
Капитан и в самом деле не понимал.
— Если бы я понимал, — сказал майор Ортнер, — все было бы куда проще…
Вот что я должен был сделать еще до атаки, подумал он. Я должен был подняться на этот склон и пройти по нему, останавливаясь возле каждого убитого солдата. Я должен был сделать это, как это делал после каждого сражения мой великий предок Мольтке, как это делал (говорят) после каждого сражения Наполеон. И только после этого я получил бы право — моральное право — послать в атаку своих солдат. Мысль дикая, понимаю, и поезд уже ушел…
Или не ушел?..
Он с ужасом прислушивался к тому, что происходит в его душе, ум сопротивлялся, как мог — но что он мог…
Майор Ортнер допил кофе и протянул кружку капитану:
— Будьте любезны, передайте это моему денщику. И, ради бога, уйдите в укрытие. А то я скоро останусь совсем без офицеров.
15.
Он не представлял, как он это сможет, но время пошло, и он пошел. Перебрался через кювет. Холм начинался полого. Ноги сразу почувствовали подъем. Майор Ортнер заметил, что забыл пройтись щеткой по сапогам; ну что ж, думал он, ну что ж. В сторону дота не глядел. Ведь он шел не к доту, а к своим солдатам, это было очевидно, это понимали все, кто сейчас смотрел на него. Правда, он не помнил ни одного из тех, кто по его приказу атаковал дот. Обычно в разговоре или проходя мимо строя он всегда глядел на лица, причем глядел не вскользь, а конкретно, и у людей создавалось впечатление, что он видит их и понимает их. Но это было не так. На самом деле он их не видел. Он их не видел осознанно. Чтобы не впустить их в свою жизнь. Чтобы они потом не приходили к нему из его памяти — во сне или наяву. Его душа… Быть может, его душа была слишком занята собой, поиском своего звука, своего имени — или, как говорят, своего предназначения. Быть может, его душе изначально недоставало энергии, и если бы он позволил себе впустить в себя других (выражение их глаз, их пальцы, вцепившиеся в оружие, как в жизнь, характерные складки на щеках, между бровей и на лбу, складки, выдающие секреты характера и судьбы, и склонность к определенным болезням, и волосы, знающие не только мысли, но и способность к воспроизводству, и сколько лет еще они могли бы прожить, — ведь известно, что и после смерти они живут еще три дня, им ли не знать)… — нет, нет. Когда видишь все это, когда впускаешь в себя все это, — потом за все это приходится платить. Приходится отдавать. А чем в таком случае, позвольте спросить, жить самому? На какие шиши?..
О пуле он не думал. Это правда. Не думал — и все. Причем для этого не потребовалось ни мужества, ни специальных усилий. Когда он это осознал — он даже улыбнулся. Вот так человек, созревший до суицида, не думает о смерти; он думает только об освобождении. Один шаг — и наконец свободен.
Земля была спекшаяся, как корка хлеба. Спекшаяся и горячая. Однажды в Швейцарии Иоахим Ортнер видел, как из печи вынимают хлебину. Она лежала на деревянной лопате, переполненная огнем и духом жизни, корка блестела в луче солнца, которое спешило оставить на ней свою печать, чтобы подтвердить родство. Ах, как хорошо это было! как хорошо и как бесконечно давно!..
Не изменяя ни темпа, ни ритма движения — на ходу — майор Ортнер нагнулся и коснулся земли, но не подушечками пальцев, а тыльной их стороной. Оказывается, его глаза утратили способность различать энергию. Земля была действительно спекшейся, но прохладной. Во всяком случае — холоднее тела. А чего же ты хотел? — сказал себе майор Ортнер. — Земля пока полна ночью. Ты ощущаешь прикосновение солнца к твоей спине через куртку, но к земле солнце пока только приглядывается, пока только примеряется к предстоящей работе…
Травы на склоне было мало. Она росла клочками — там, где уцелели или оказались на поверхности остатки почвы. Майор Ортнер прикинул: дот строили года три-четыре назад. До этого в нем не было смысла — Германия была не та. Пока строили — трактора гусеницами перепахали весь склон. Потом его эскарпировали. После этого его больше не уродовали, считай, три весны и три лета. И все же почва не восстановилась. И пока не видно — когда восстановится. Удивительное место…
Первую кровь он увидал неожиданно (едва не наступил на нее), хотя до ближайшего тела оставалось метров десять, не меньше. Это было черное пятно. Впрочем, не совсем черное, а с лиловым отливом и с намеком на багрянец, как бы проступающий сквозь черноту. Вот так память иногда пытается выудить истинный ответ из уже провалившегося в щели между годами прошлого… Ах, почему я не художник! — подумал майор Ортнер. — Имей я глаз художника, я бы увидал в этом черном не два, а десятки оттенков, как десятки смыслов, и эта способность видеть, недоступная другим, может быть компенсировала бы, хотя бы отчасти, ощущение пустоты, от которого я не могу избавиться даже во сне. Черное пятно было уже припорошено пылью, как и сапоги майора Ортнера, но у этих двух (как же сказать правильно — «пылей»? смешное слово; ну, да все равно — пусть будет пылей), — так вот, у этих двух пылей было принципиальное различие в смысле: пыль на застывшей крови (положенная прошедшей ночью и бомбардировкой) намекала на бренность жизни, а пыль на сапогах убедительно доказывала, что и совершенство преходяще. Рядом с черным пятном, как сказано выше, не было тела, из которого вытекла эта кровь. Здесь лежал солдат, убитый накануне, понял майор Ортнер. Да, да, ведь лейтенант докладывал (обер-лейтенант), что они успели убрать трупы вблизи дороги; выше не стали подниматься, потому что уже светало, да и трупов было столько… Ведь они же где-то сложили убранные тела, а я не только не пошел взглянуть на них, но даже не поинтересовался, где они сложены… Что-то происходит с моей душой, подумал майор Ортнер. Она не успевает. Она явно не успевает за тем, что происходит со мной. Может быть — это защитная реакция? А я плачу за эту реакцию задним числом, уже с процентами. Надолго ли хватит?..
Первый солдат, к которому подошел майор Ортнер, был отброшен тяжелой пулей. Это подтверждали две едва различимые бороздки на земле. Получив удар, солдат пролетел метра полтора, но его ноги не оторвало от земли, и каблуками сапог он оставил свой последний автограф. Очевидно, грудь солдата была разворочена, но под курткой это только угадывалось. Кровь вся ушла через спину, на груди была засохшая пробка, почти вровень с краями дырки в куртке, и тонкий след струйки, которая иссякла, едва возникнув. Застывшие глаза были открыты; ему повезло — вороны до него не успели добраться. Рот был тоже широко открыт, и по застывшему выражению лица майор Ортнер понял, что солдат умер не мгновенно, он еще успел почувствовать боль и осознать (а может быть — и увидел?) свою смерть.