Дот
Шрифт:
Майор Ортнер снял фуражку, чтобы вытереть пот, и взглянул налево, затем направо. Он знал, что подойдет к каждому телу, но хотел составить какую-то схему, выбрать правильный маршрут, чтобы не путаться, не повторяться — и при этом никого не пропустить. Решил пойти вправо — там, совсем близко, был край атакующей волны. Дойти до края, и уже оттуда — вверх-вниз, челноком, — пройти налево всю свою голгофу.
Но вот это уже неправда, — поймал он себя на слове. Голгофа подразумевает искупление, а у меня даже потребности в этом нет. Я не знаю за собой вины. Я ощущаю себя плавающей в воздухе ничтожной пылинкой, одной из мириады мне подобных, проявленных из небытия — и приведенных в движение случайным лучом света. Я не знаю,
Он повернул направо — и неторопливо пошел от тела к телу, с забытой фуражкой в руке, иногда останавливаясь, но не надолго. Дошел до крайнего тела, и там задержался, чтобы поглядеть, что осталось от батареи Клюге. Пушки стояли вразброс. Возле двух — уже открытые снарядные ящики. А вон и гильзы: все-таки успели пальнуть! Как же я не расслышал? Очевидно, они начали стрелять еще во время бомбометания, но спешка их подвела. Или цель из-за дыма и пыли толком не могли разглядеть… Еще два ящика брошены на полпути от повозки с боеприпасами. Лошадки пасутся, им что… На позиции несколько убитых комендоров, но между позицией и дорогой — ни одного тела: по убегавшим не стреляли… И все-таки эти парни успели пальнуть, да вот незадача: в это утро их счастье еще не проснулось, они первый раз в жизни оказались под пулеметом (это вам не полигон, где без помех демонстрируешь свое мастерство; это немножко другое!), и не нашлось ни одного мужественного человека, который бы преодолел страх, задержался, спокойно прицелился, и влепил бы один снаряд — только один! больше не надо, — но влепил бы точно… Клюге, Клюге — вот и вся твоя судьба. Ведь не первую же войну дышал вонью от своей пальбы, должен был знать, что нельзя идти в атаку без какой-то задумки. Не иначе! И где же твоя задумка? Теперь этого никто уже не узнает. Ты что-то хотел доказать мне, не мог этого сказать — субординация не позволяла, — и за эмоциями забыл, что в каждый бой нужно входить, как в самый первый, как в чужую комнату. Так тупо все получилось… Нет, решил майор Ортнер, на твою позицию, к убитым комендорам, я спускаться не буду. Они такие же, как и эти, но не хочу.
Он повернул вверх, а когда дошел до верхней кромки атакующей волны — повернул вниз и немного наискосок, как и планировал.
Это оказалось совсем не трудно. Мужества не потребовалось, потому что все было естественно, не было нужды выдавливать из себя это движение. Он был здесь — на этом склоне, среди этих несчетных трупов — и не здесь. Какие-то мысли всплывали в нем — и тут же тонули. Не фиксируемые памятью. Значит — и не было в них нужды. Вот так, должно быть, и корова жует свою жвачку, не осознавая этого, потому что этот процесс не для ума, а для желудка. Жует, чтобы вырабатывалась слюна. Только и всего.
Должен отметить важное обстоятельство: он не сразу ощутил себя среди трупов; не сразу осознал физическую смерть этих тел. Столько убитых он повидал за последние годы!.. и уже давно приучил себя к мысли, что они — уже не люди, а тела, нечто промежуточное на пути превращения в глину. Понятно: защитная реакция. И сейчас она работала поначалу. Но вдруг он увидал безглазое лицо с выклеванными глазами… и рядом такое же… и у вон того… Ум попытался выручить: они ведь ничего не чувствовали, их уже нет, это уже не человеки, а плоть, пожива для червей; раньше или позже… Но душа не приняла этот компромисс. Он вдруг представил себя — здесь — лежащим навзничь — с выклеванными глазами… Нет, нет! — что угодно, только не так!.. Пусть и после смерти…
Время перестало существовать, а потом вдруг майор Ортнер ощутил его присутствие. Как всегда незримое, время было здесь, рядом, лишенное смысла и потому озабоченное, чем заполнить свою пустоту. Голый склон был изрыт мелкой оспой вчерашних мин и снарядов. Дальше не было ни одного тела. Пора возвращаться.
Ах, да, — фуражка… Хорошо, что вспомнил о ней… Майор Ортнер надел ее — и пошел вниз наискосок, чтобы вернуться туда, откуда начал. Разумнее было бы спуститься прямо к дороге, по пустому склону, а так он опять шел мимо трупов, и теперь каждое тело он видел, каждое тело входило в него, втискивалось в его душу, отчего в ней возник какой-то новый звук. Не сопротивляйся, сказал себе майор Ортнер. Не сопротивляйся — иначе будет хуже: твое сопротивление добавит энергии этому звуку. Не сопротивляйся — и не думай ни о чем. Просто иди.
Он смог. Он опять выпал из времени и пространства, и очнулся только на дороге. Он увидал себя уже на дороге — и вспомнил о снайпере. Оставалось сделать пять, нет — семь шагов: сойти с дороги, пересечь обочину, спуститься с насыпи — и все. Не оборачивайся!
Шаг, шаг, еще шаг… Под сапогами захрустел гравий обочины. Теперь так же неторопливо надо спуститься вниз…
Майор Ортнер остановился, повернул голову, и через плечо взглянул на дот. И в то же мгновение почувствовал удар в левую руку. Сперва удар — и лишь затем звук выстрела. Звук был невыразительный, никакой, безотносительный к майору Ортнеру. Просто звук. Ты знал, что так будет, только не знал — когда и куда. Теперь это случилось. Какое облегчение!
Пуля пробила руку немного выше локтя. Кость не задела. Мастерский выстрел. На таком расстоянии — и как точно! Он хочет, чтобы я покинул это место — и помогает мне в этом…
Майор Ортнер попытался зажать рану, однако это удалось лишь отчасти: если ладонью закрыть входное отверстие, то до второго, где пуля вылетела, очевидно, значительно большего, — пальцы едва дотягивались. Кровь клеила рубаху к телу и уже капала с пальцев раненой руки.
Боли не было.
Майор Ортнер неторопливо спустился с насыпи. Глаза капитана были расширены больше обычного, но не беспокойством, а каким-то интересом и досадой.
— Надеюсь, господин майор, ничего серьезного?
— Пустяк. Вы мне поможете перетянуть руку? — какую-то вену все же зацепило…
— Как же, как же, господин майор!.. — Капитан помог снять френч и заголил раненую руку, скатав рукав до подмышки. Неспешно разглядел. — Главное — кость цела, а уж с кровью-то мы управимся.
Он достал платок, встряхнул его, расправляя, и перетянул руку уверенно и ловко. Рука стала наливаться, тяжелеть, но боли все еще не было. Кто-то уже подавал бинт.
— Не надо, — сказал капитан. — Сначала пусть фельдшер прочистит рану.
Подошел фельдшер, худой и длинный, с глазами цвета позавчерашнего капустного супа. Такого супа, Бог миловал, майор Ортнер никогда не едал, но подумал отчего-то такими вот словами. Фельдшер не поспевал за временем, оно опережало его как минимум на минуту, но он, очевидно, давно смирился с этим, а может и никогда, судя по отсутствию темперамента, не пытался этого изменить. Впрочем, дело свое он знал, ощущениями майора не интересовался, манипулировал с его раной, как с оковалком купленной на рынке телятины. Закончив перевязку, он подвязал руку майора Ортнера косынкой, и лишь затем поднял свои жидкие глаза:
— Если будет болеть — скажете…
Не хочет комментировать — значит, прогноз положительный. Да оно и так понятно.
А вот и комментарий:
— Удачная рана, господин майор, — сказал капитан. Он мог бы добавить, что на всякий случай господину майору стоило бы съездить в госпиталь, показать руку хирургу, ну и задержаться там на несколько деньков, пока не станет ясно, что все обошлось. Но он предпочел не продолжать: уж больно щекотлива ситуация.
Господин майор это понял, развеселился, его потянуло на подначку, однако порода взяла верх, она напомнила ему, что подначивать, не унижаясь, можно только тех, кто выше тебя по положению. За удовольствие нужно платить. Во всяком случае — всегда нужно быть готовым, что тебе предъявят счет к оплате.