Дот
Шрифт:
— Кстати, капитан, — сказал он, — вы не обратили внимания, как этот снайпер убивал наших людей?
— Как же! каждого — вот сюда. — Капитан показал пальцем себе на лоб, немного выше переносицы.
— Всех?
— Так точно, господин майор.
— Вот в том-то и дело…
По старому поверью нельзя показывать на себе… но и напоминать об этом нельзя: человек затоскует.
Фельдшер все еще складывал свои монатки.
— Сколько у нас носилок для раненых? — спросил его майор Ортнер.
— Двое.
— Мало… Но может — это как раз то, что и требуется. Выиграем время. — Он повернулся к капитану. — Только что я видел здесь командира первой роты. Где он?
Прибежал обер-лейтенант. Ему пришлось бежать метров тридцать, не меньше, и хоть бы что: дыхание
— У меня для вас есть работенка, обер-лейтенант. — Майор Ортнер глядел холодно: пусть думают, что я бесчувственная деревяшка. — Для второго взвода. А еще лучше — для всех ваших людей, кто не ходил в атаку.
— Слушаю, господин майор.
— У нас есть двое носилок. К каждым носилкам назначаете по четверо солдат — чтобы не устали. Каждому на рукав белую повязку — и марш на холм. Сначала пусть подберут раненых. Затем — остальных. Мы должны похоронить своих товарищей. Всех. До последнего. После каждой носки будете менять команды — пусть парни осмотрятся на склоне, привыкнут к нему. Закончим работу, которую не успели исполнить утром.
— Но ведь их убьют…
— Или не убьют. Этого никто не знает.
— В таком случае — разрешите — в первой группе пойду я.
— Не разрешаю.
Пауза.
Обер-лейтенант даже прикрыл глаза. Не надолго: он потянул носом воздух — и медленно выдохнул. Это ему помогло. Он открыл глаза. Душа из них ушла. Наверное — так и надо. Только так.
— Разрешите, господин майор: пусть будет не по четверо, а по двое на носилки. Не надорвутся.
Он не знает того, что знаю я, подумал майор Ортнер. Эмоции мешают ему думать.
— Нет, — сказал он. — Я не хочу, чтоб они устали. Не забывайте: на каждых носилках будет не только тело, но и смерть.
Вот только теперь навалилась слабость. Вдруг. Неудержимое желание: лечь — и закрыть глаза. Просто лечь и закрыть глаза…
(Вы конечно же узнали — не могли не узнать — эти слова. Ведь точно такими словами — или почти такими, я не проверял, — автор описывал состояние раненого Тимофея. Что поделаешь! — только первый человек, созданный Господом, был ни на кого не похож. И его чувственные реакции на его физиологические состояния были оригинальны. А потом… потом все пошло по шаблону: одинаковые реакции (разумеется, в зависимости от характера и нравов) на боль, на усталость, на напор половых гормонов. Напоминаю: это душа у каждого своя, а тело — если не обращать внимания на дефекты — одно на всех. Одно — для мужчин, и одно — для женщин. Хотя современные нравы старательно стирают это различие.)
Харти… Где Харти? — подумал майор Ортнер и осмотрелся. Да вот же он!.. Харти словно ждал этого взгляда, подбежал.
— Палатка?
Харти кивнул; дернулся, чтобы помочь, но уже в следующее мгновение осознал неуместность своего импульсивного порыва. Смазать концовку великолепного спектакля сентиментальными слюнями — такого никто не простит.
Что-то забыл сказать обер-лейтенанту… ах, да!
— Почему рота не копает траншею?
— Но ведь…
Обер-лейтенанта понять можно: ведь только что потерял почти целый взвод. Ну — соображай… Сообразил.
— Виноват, господин майор.
Теперь капитан. Вот он: где был — там и стоит.
— Капитан…
— Слушаю, господин майор.
— Всем… всем, кто не носит тела и не занят на траншее… до последнего человека… проследите это лично… всем! — копать братскую могилу.
— Слушаюсь, господин майор.
— Выберите красивое, сухое место. И чтобы хорошо было видно с дороги…
Вот теперь все.
Палатка была миниатюрная, двускатная, без стенок, в нее нужно было заползать на четвереньках, а если захочешь сесть — приходилось сгибать голову; но спалось в ней удивительно легко. Входной клапан и задняя треугольная стенка были из плотного шелка. Сны свободно вплывали в палатку через шелк, но не со стороны головы, а от ног. Сны были деликатны, задерживались
Харти нашел палатке удачное место. Он поставил ее в овражке, которым на карте заканчивался кустарник. Но это на карте был овражек, а на месте оказалось, что этот шрам земли — так, давняя промоина. Но промоина сухая, что удивительно, потому что уровень реки был выше ее дна. Хотя чему удивляться: суглинок… В поперечине промоина была пяти-шести метров, местами и шире, крутые края удерживались обнаженными корнями орешника, кротегуса и жимолости. Если идти к промоине не через орешник, а по прямой, метров пятьдесят приходилось на открытое место. Эти пятьдесят, да еще метров триста положите на склон… для верного выстрела — не расстояние. Но майор Ортнер знал, что время еще не пришло; чему-то, что он предчувствовал, но чего пока не было, время еще не пришло, а раз так… Чтобы додумать, нет, чтобы чувство превратить в мысль, а мысль реализовать в действие, нужны были силы. А они его оставили. В мозгах был ступор. Ну и пусть, подумал майор Ортнер, ну и пусть. Не заметил, как дошел до палатки, но не удивился, обнаружив себя перед ее треугольным отвором, за которым была бесконечность. Майор Ортнер знал, что как бы ни было жарко снаружи, внутри будет комфортно. Не прохладно, но комфортно. Так и оказалось. Он улегся. Закрыл глаза. Глубоко вздохнул, чтобы воздух растворил черноту, залепившую грудь, как смола; потом резко выдохнул. Ощутил внутри себя пустоту и легкость — и его не стало.
Первые сны он не запомнил. Очевидно, у них не было информативной функции. Они были нужны (это обычная работа снов) как уборка в захламленной комнате, как техобслуживание машины, которая по проселочным дорогам выстрадала несколько сотен километров. А потом майор Ортнер обнаружил себя в большой гостиной, среди незнакомых людей (хотя в какой-то момент на заднем плане, возле высокой двери, он увидал своего дядю; что удивительно, дядя был не в мундире, а в визитке, и только золотой крест с мечами говорил о его статусе; он внимательно взглянул издали на племянника — и больше не появлялся). Гостиная была княжны Катюши. Майор Ортнер это знал, но саму ее не видел. Она была все время здесь, между гостей. Майор Ортнер знал, в каком она платье, не видел — но знал; иногда он видел в воздухе ее след, как бы тень, как бы негатив голограммы. И вдруг в какой-то момент, ощутив ее взгляд, он повернул голову — и увидал ее. Она к этому не была готова — и потому он увидал, что у нее три глаза; средний глаз был точно на переносице…
Он осознал, что возвращается в реальность, когда в сознание стали проникать голоса. Голоса были не рядом, но и не слишком далеко: они были звуками, а не словами; слова были неразличимы. Голоса были явью, потому что возникали не из пустоты — у них был фон. Тоже знакомый, но потребовалось усилие, чтобы понять его смысл: где-то рядом в кустах базарила стая пичуг. Майор Ортнер слышал даже шелест листьев, которых касались крылья, когда птицы перелетали с ветки на ветку. Как хорошо!.. Усилие понять смысл звуков разорвало сон. Майор Ортнер уже не видел его, но чувствовал, что сон все еще здесь и уходить не хочет, потому что недосмотрен, недосказан. Сон был настойчив не случайно, у него была какая-то роль, какая-то функция; он был как гадальные карты: их бросили на стол, расклад — вот он, весь на виду, осталось только прочесть по нему судьбу… Но память встала поперек, жестко напоминая, что пора вставать. Надо встать, и пойти, и отдавать приказы, смысл которых ничтожен: чем-то заполнить время. Истина всегда неприглядна. Хотя… с какой стороны на нее поглядеть.