Дот
Шрифт:
Надо было найти силы, чтобы дожить до завтра, до утра, когда свежий мозг прогонит чудищ, все снова станет простым и ясным, а эпизод с тягой к смерти — забавным воспоминанием. Правда, это уже не вытравишь из души, но ты будешь воспринимать его без опаски, как урок. Как меру. Чтобы в любое мгновение жизни знать истинную цену этому мгновению.
Уйти далеко не удалось. Овражек (в его истоке было очевидно, что это промоина) стал мелеть, его дно всплыло к поверхности. Майор Ортнер оглянулся. Отсюда холм был виден вроде бы даже лучше, чем из траншеи; не фрагментами, как из траншеи, а целиком. Сплошь изрытая воронками вершина. Дот уже не лобастый, компактный, как прежде; сейчас это была искрошенная, расползшаяся вширь руина. Но и сейчас что-то в нем было такое… Это был не мертвый зверь, всего лишь израненный, и оттого, быть может, еще более опасный. До вершины — не больше километра; я им виден, — подумал майор Ортнер, — лучше не надо…
Он вдруг ощутил себя как бы в пустоте. Из-за контраста. Ведь только что, минуту назад, пока шел по дну овражка, он реально чувствовал… Майор Ортнер поискал слово — и сразу нашел его: сопротивление. Именно так. Он чувствовал, что овражек наполнен чем-то, застоявшимся, густым, так что нужно было продавливать себя через это. Но зато этим майор Ортнер был отрезан от всех, не видим никому, а здесь, в истоке, этого не было. Может быть, оно осталось на уровне голенищ его сапог, а выше он был как бы голый. Такого ощущения он еще не испытывал никогда…
У тебя было искушение застрелиться? — ну так постой спокойно, не суетись. Пусть провидение покажет — какова твоя судьба…
Он подождал; честно подождал не меньше минуты. Во всяком случае — так ему показалось.
И опять выстрела не было.
Ничего я не понимаю, подумал майор Ортнер.
Отчаяние никуда не делось. Оно было здесь, в нем, только погрузилось вглубь. Оно терзало душу, но боли не было.
И выстрела все не было.
Да я бы его и не услышал…
Ощущение обнаженности, голого тела, исчезло. Майор Ортнер еще раз мельком взглянул на дот — и неторопливо пошел обратно. Нужно было куда-то деть себя, но куда? куда?.. Если бы можно было сейчас прижаться к свежему и теплому — и закрыть глаза, и ни о чем не думать… мечта каждого мужчины, начиная с Одиссея, мечта, ради которой — чтобы она стала мечтой — они каждый день покидают свежее и теплое… А придется вернуться к своим солдатам. Но вернуться к ним вот таким, как сейчас, опустошенным, — он бы никогда себе не позволил. На душу надежды нет; она из последних сил борется с отчаянием — что ей мои дела! Надежда на энергию?.. Энергия была — да сплыла. Что остается? — только разум. Значит — актерство, имитирующее и душевную силу, и характер, и находчивость… Мысли! Ну, где вы, мои мысли, мои дети, мое единственное утешение?..
Мысли — что может быть проще и доступней? Если знаешь, как их вызвать… Для майора Ортнера это не было секретом. Достаточно разбудить память — и мысли сбегутся гурьбой, только выбирай.
Итак, первое: пусть гаубицы долбят дот бетонобойными снарядами. Не интенсивно, но настойчиво. Методично. Что из этого выйдет — увидим. Капля долбит камень не силой, но частотой падения. Пару снарядов в минуту, может быть даже один, чтобы корректировщик мог довести точность до ювелирной. Да! именно так: редко — но метко. И каждый десятый снаряд пусть будет бронебойным, на тот случай, если у них под толщей бетона окажется еще и броня.
Второе…
Уже второго майор Ортнер придумать не смог. Ни второго, ни третьего. В сознании плавали какие-то ошметки. Пытаться их рассмотреть, тем более — искать среди них достойную внимания мысль, — не было смысла. Мысль — это такая материя, которая если проявилась, то ее видишь сразу. Потому что она всех растолкает и вылезет вперед, как мелодия из скрипки еврея на ярмарке.
Но второе было. И оно было где-то рядом. Майор Ортнер чуял его присутствие, как чуял его весь день вчера и — время от времени — сегодня. Оно плавало где-то рядом в воздухе, уж наверное — простое и очевидное, как проста и очевидна всякая достойная мысль. Когда, наконец, дождешься ее, когда, наконец, ее увидишь, — думаешь: господи, как это просто, как очевидно! и где только были мои глаза… Конечно же дело не в глазах. Причина слепоты известна: нужно, чтобы яблоко созрело. И тогда оно упадет само.
В траншее к нему подошел капитан.
— Послать людей, чтобы подобрали убитых?
— Нет.
Ответ, опередивший мысль.
Ответил не ум, ответило нечто, живущее в майоре Ортнере (как и в каждом человеке). Возможно — душа, но обычно это называют чутьем. Что-то настойчиво тебе талдонило: «не садись, не садись в этот самолет!»; даже затосковал, пока не подумал: ну чего упираюсь? — и послушался; а потом узнал, что самолет разбился…
Вот так и теперь. Произнеся свое «нет» (не жестко; это была как бы мысль вслух, хотя мысли, как таковой — ведь он не думал конкретно об этом — не было), майор Ортнер попытался понять, почему так ответил, но анализ — дело трудоемкое, для него нужны силы. Ладно, примирительно решил он, слово сказано. Когда-то Слово сотворило наш мир. Мое слово… мое слово — только фиксация. Но фиксация чего?.. Наверное, что-то во мне произошло, что-то переменилось. Именно во мне. Ведь то, что происходило здесь до сих пор — разве оно было результатом мысли? Нет. Чутье подсказывало мне — и я действовал по его подсказкам. Не понимал — но доверился. И все получалось. Может быть, эта странная ситуация держалась только на мне, на моей вере, а теперь что-то во мне произошло?.. Не стало веры?.. Не знаю. Но что-то во мне произошло — и я не могу послать людей на дело, которое, я знаю, им ничем не грозит, и они готовы исполнить его привычно, потому что делали это уже не раз…
Ну почему!? почему все так сложно и непонятно? Ведь другие воюют так просто… Но меня не застрелили вчера утром, не застрелили, хотя могли сделать это сто раз, — вот с этого и началось. Может быть, мной манипулируют, как марионеткой?..
Эта мысль поразила его, но майор Ортнер не стал ее анализировать. Опять чутье. Оно подсказало: ты все делаешь правильно. Не сомневайся. Не сомневайся! Дело за малым: чтобы глаза открылись — и ты понял, что происходит…
Была какая-то связь… Связь реальная, хотя и незримая, невыразимая словами. Она была весь день вчера и еще сегодня утром — какая-то связь (непостижимая рассудку майора Ортнера) между немцами и русскими. Какой-то безмолвный уговор. Звук небесной струны. Звук, настраивающий на свой лад всех, кто его слышит. Звук, неслышный внешнему уху, но наполняющий пространство долины и подчиняющий себе все живое… Ах, какой чудный поэт мог бы получиться из тебя, Иоахим Ортнер! И почему Господь, одарив тебя такой душой, обрек ее на немоту?..
Майор Ортнер распорядился насчет гаубичного обстрела: один снаряд в минуту. Ровно через час — атака. Когда цепь дойдет до середины склона — ударить всей батареей фугасными по пространству вокруг дота. С максимальной интенсивностью. Десять минут. Эти десять минут цепь будет лежать, готовясь к броску. Десяти минут хватит, чтобы солдаты, вблизи понаблюдав смертоносный ураган, избавились от мандража. Ведь не может быть, чтобы после такой перетруски возле дота уцелело бы хоть что-то живое! И как только солдаты увидят зарождающуюся, ослепляющую русских дымовую завесу — всем сразу стремительно вперед…
Таким образом — он дал себе час на сон. Если сможет уснуть. Какое было бы счастье, если б во сне или хотя бы сквозь дрему (он уже не верил, что ключ к ситуации сможет разглядеть бодрствуя) ему бы вдруг открылось то, присутствие чего он чувствовал с первой минуты, чувствовал — а увидеть не мог. Все равно, бормотал он, идя к своей палатке, все равно долго так продолжаться не может. Даже если мое отупение не пройдет, даже если не смогу разглядеть… Столько бомб! столько снарядов! И снайперы бьют в каждую щель. Да и в ближнем бою… Не может быть, не поверю, чтобы русские не несли потерь. Сколько их там могло быть — в этом доте? Скажем — двадцать. Ну — двадцать пять, хотя двадцать пять там никак не разместить… Но сколько б их ни было — они получают раны, они гибнут, и в какой-то момент у них не останется людей, способных держать оружие…
17. Жизнь и мнения Иоахима Ортнера, майора
После этой атаки была еще одна.
Гаубицы трудились и до, и после. Через равные промежутки (один снаряд в минуту) по долине прокатывался сдвоенный звук. Сначала — приглушенное соседним холмом нутряное, колокольное бом! выстрела; затем несколько секунд тягостной паузы — и вдруг, каждый раз вдруг, еще не затихшее бом лопалось, рождая раскатистый, свободный грохот взрыва. Эти сдвоенные удары навязывали свой ритм долине, они уже стали частью ее, как далекий гром, который обещает обновление, но ты знаешь, что это обещание, как и любые иные, пустое. Майор Ортнер неожиданно быстро привык к этим звукам, причем привык настолько, что не замечал их в полудреме. Рана почти не досаждала ему, но слабость не становилась меньше. Напротив, слабость как бы пускала корни в него, просачивалась вглубь, как грибница. Это было совсем некстати. Во-первых, чем меньше энергии, тем меньше шансов разглядеть то, что пока не видишь, а во-вторых, если солдаты заметят его слабость… Вот уж это совершенно недопустимо.