Доверие

Зегерс Анна

— Ты вообще-то бывал в Берлине? — спросила Пими.

— Да. Но очень давно.

— А в каком?

— В обоих.

— Когда ж это было?

Он начал несколько неуверенно, ему не хотелось открывать этой самой Пими, что тогда, хоть это и было бог знает как давно, повергло его в смятение.

— Проклятый нацистский приют сгорел, и я убежал. Каким-то образом добрался до Берлина, Западного Берлина, Восточного Берлина, ни одна бомба о таком разделении не ведала. В развалинах лежал весь Берлин. Меня приютила какая-то женщина. Я был совсем маленький. И весь в крови. И дрожал как осиновый лист. Улица наша, видимо, находилась в Западном Берлине, потому что за хлебом

я бегал на черный рынок у вокзала Цоо. Но я бегал и на Александерплац, там было все, что твоей душе угодно. Когда я приходил домой с добычей, женщина гладила меня по голове. Но с фронта вернулся ее сын, он сразу же сдал меня в полицию, а те передали меня в полицию Восточного Берлина, наш детский дом ведь находился в восточной зоне. Я взвыл, когда увидел, что он отстроен, стоит чистенький и белый. Откуда мне было знать, что внутри там все по-другому и директором назначен учитель Вальдштейн. Я чуть не спятил от страха и удрал вместе с Эде. В банду, в которой и ты была. Зимой, вернувшись к Вальдштейну, я понял, что хочу у него остаться и что он мне дороже всех других людей.

Томас вдруг умолк. Вспомнил, как говорил в Коссине, что воскресенье проведет в Грейльсгейме.

— То, что ты рассказываешь, давно прошло, — сказала Пими. — И сейчас это уже неправда. За последнее время Берлин так переменился — и не узнаешь. А описать Западный Берлин, по-моему, невозможно. Тебе надо самому на него взглянуть.

— Я с удовольствием, — ответил Томас.

— Как выйдешь с вокзала ночью, вокруг фонари, фонари, рядом с ними и звезды темными кажутся. Звезды — ведь только точечки одинакового цвета, да еще такие далекие. А там светящиеся буквы всех цветов. Зажигаются. Тухнут. Опять зажигаются. В витринах днем и ночью лежат вещи, глядишь на них и глазам своим не веришь.

Томас рассмеялся. Но Пими была серьезна.

— Когда так много огней кругом, чувствуешь себя счастливой. А остановишься перед витриной и думаешь: господи, чего только на свете нет!

Она нервно ощипывала с куста маленькие клейкие листочки. Спасая их, Томас отвел ее руку. Не мог он смотреть, как она уродует ветку. За поворотом дороги блеснула река.

Пими все твердила свое:

— Ты и во сне такого не видел. Куда тебе? Человеку снится только то, что он знает.

Томас подумал: она права, я должен там побывать.

Тень воспоминаний легла на кошачью мордашку Пими и очеловечила ее.

— Чего там только не случается!

Томас, развеселившись, сказал:

— Почему ж ты не осталась там, где все тебе нравится?

Пими промолчала, обдумывая ответ.

— Знаешь, — наконец сказала она, — меня даже удивляет, что ты меня об этом спрашиваешь. Ты же все здесь любишь и много учишься. А я тебе сказала, что тоже пошла учиться.

— Меня очень удивил твой почерк. Как вышивка.

— Я стараюсь, — отвечала Пими. И, помолчав, добавила взволнованно и быстро: — На следующей неделе я хочу навестить Сильвию. Если договорюсь с ее другом. Он командирован своей пивоварней в Брелиц. В Восточном Берлине. Он и тебя захватит. Конечно, если ты захочешь.

Они довольно долго прождали на берегу. Пими сказала, что поедет встречным поездом. Он над этим не задумался. Ему было все равно. К нежностям у них пропала охота, даже за руки держаться не хотелось. Солнце вот-вот должно было скрыться за откосом. Каждый так углубился в мысли о своей жизни, что оба вздрогнули от гудка паровоза. Томас вскочил на подножку. Пими успела крикнуть ему:

— Я тебе напишу, если выгорит дело с поездкой к Сильвии.

Поезд был полупустой. Экскурсанты не желали пожертвовать ни минутой воскресного

отдыха. Томас удивился, неужто он один спешит к ночной смене.

Когда он шел по набережной домой — он долго говорил про квартиру Эндерсов «дома», лишь в последнее время она стала для него чем-то вроде промежуточной станции, — какая-то женщина вышла из дверей ему навстречу. В доме тотчас же потух свет. Женщина эта ступала тяжело, медленно, с трудом, Томас узнал Эллу Буш. Она вскликнула:

— Это ты! Вот хорошо! Пожалуйста, проводи меня домой.

Элла была сейчас толстой, неуклюжей, и все-таки каждый, кого она о чем-нибудь просила, радовался, даже гордился. Она оперлась на его руку, он тотчас же повернул назад. Она изредка склоняла голову на плечо Томаса от усталости. Элла казалась ему такой же прекрасной, как всегда. Голос ее звучал спокойно и чисто, хотя не о хорошем она рассказывала.

— Я пошла ночевать к Эндерсам. Мне фрау Эндерс сама предложила приходить к ним, когда Хейнер вовсе бесстыжим становится. Ты ведь не будешь рассказывать об этом на заводе, правда? Обещай мне.

— Обещаю.

— Я уже легла с Лидией, нет, с Тони, она подвинулась к стене, чтобы дать мне место. Потом Тони перешла к Лидии, они решили, что одной мне будет удобнее. Вдруг Хейнер — в порыве раскаяния он побежал за мной — начал как сумасшедший барабанить в дверь. Но Эндерсы ее заперли; он крикнул: «Я буду стоять у нашего подъезда, покуда ты не придешь». Я уступила. Мне и фрау Эндерс посоветовала. «Уступи. Неужто ты именно сейчас хочешь с ним разойтись?»

— Что же у вас опять такое вышло?

— Ты уже слыхал на заводе, что литейщики скоро будут не нужны?

— Какая чушь! Что это значит?

Хейнеру так сказал Бернгард. В Хоенфельде сейчас монтажники из Хадерсфельда, приехали на несколько дней. Покуда не будет пущена новая установка. Они утверждают, что таких изложниц, как ваши, у них больше не существует. Можете и свои отправить в музей. А из литейщиков сделать чучела и препроводить туда же.

— Что за чушь, — повторил Томас. — Когда-нибудь в будущем, может, через двадцать, а может, и через пятьдесят лет, из печи само по себе потечет то, что тебе надо и сколько тебе надо; тогда, конечно, многие профессии отомрут.

— Еще дружок Бернгард так же вот утешал его. Сначала довел до исступления, а потом утешал. И так всегда. Посулят им солидный ремонт, а потом дело не выгорит, Бернгард ругается, а Хейнер лютует. Ну прямо бешеный становится… Мне думается, Бернгард ляпнет что-нибудь и сам же пугается, на Хейнера это ужасно действует, он ведь по характеру спокойный и осмотрительный. Один из приезжих в Хоенфельде будто бы сказал: вы, точно пещерные люди, вкалываете. А так как теперь все, не только у вас на коссинском заводе, но и у нас на электроламповом, злы на новые нормы, хоть они и выдаются за технически обоснованные, то слушателей он находит сколько угодно.

— Да он же подстрекает их! Сознательно! — крикнул Томас. — Пусть даже на Западе все иначе, но мы здесь должны выходить из положения с тем, что у нас есть. И пока что нам нужны люди вроде твоего Хейнера, да еще как!

— Я с самого начала это говорила, — тихонько сказала Элла. — Но Бернгард говорит, то есть не он, а монтажник в Хоенфельде: «Когда вы построите социализм, вам легче будет, а у нас уже и теперь легче». Попробуй тут разберись!

— Кто сам не ощущает разницы, — с горечью произнес Томас, — с хозяином жить или без хозяина, и не видит, что из этого получается, к примеру, теперь Корея получилась, и это вполне естественно, все, как и быть должно: от погони за прибылью к войне, тому уж ничем не поможешь.