Дойти до ада
Шрифт:
— А я, — Петр усмехнулся, — массажист… Езжу в район, калымлю… Надоело.
— Трудно?
Климов имел в виду поездки, ежедневные челночные рейсы в район и обратно, в общей сложности за сто двенадцать километров. Да плюс расходы на бензин, амортизацию машины, всевозможные поломки, но Петр по-своему истолковал его вопрос. А может, захотел увидеть Климова веселым, прежним, не таким понурым.
— Ха! Весь день в поту… Так за ширинку и держусь!
Петр откинулся на спинку стула и неожиданно расхохотался.
— Отхватят, не заметишь… Баб много, я один. Разденешь и не знаешь, что с ней делать. То ли массаж поясницы, то ли массаж спины. Написано врачом: поясница, а где поясница — не написано. Вот и массируешь… пониже. Ха-ха-ха!..
Петр смеялся весело и безоглядно, подмигивая Климову и смахивая слезу. Это у него с самого детства: если смеяться, то до слез.
Климов сам невольно засмеялся, представив, как могучий Петр справляется с очередной клиенткой.
— Представь себе, — описывал «объект» массажа Петр. — Вот мой закуток, кушетка, на кушетке — телеса. Иначе не скажешь. Все в перетяжках жира, как в фуфайке. Рейтузы до колен, чулки до пола. Настоящая «квашня в макитре». В общем, цирк!
Они еще немного посмеялись, вытирая слезы, а потом Климов спросил:
— Но ты ведь в руднике работал?
— Да. Пахал, как вол. А после под зад коленом. — Петр недовольно отодвинул от себя тарелку, посерьезнел. — Никому мы не нужны. Лишние люди.
Климов вздохнул, поддакнул и спросил:
— А массажу учился? Петр кивнул.
— Конечно. Целый месяц на платные курсы ходил.
Он взял из раковины тряпку, и Климов отодвинулся, чтобы дать ему стереть со стола крошки.
— А не думал, — Климов передал Петру свою тарелку, — бизнесом заняться или же устроиться в охрану, по контракту?
— Я? — Петр налег тяжелым кулаком на стол.
— Ну, да. — Климов накрыл салфеткой мельхиоровую сахарницу.
— Не надо мне. — Петр бросил тряпку в раковину. — Ни Слакогуза, ни кого другого… Понимаешь? — Он повысил тон. — В гробу я их видал! Ты понял, Юр, в гро-о-обу! И тех, и этих! И хороших, и плохих! Я жить хочу. Обыкновенно: жить! Нормально, как все люди. — Гримаса отвращения скривила губы. — А крови я в Афгане нахлебался — во! — под самую завязку!
Ребро ладони чиркнуло по кадыку.
Климов понимающе кивнул, вздохнул и, видя не на шутку рассердившегося на него Петра, примирительно сказал:
— Не обращай внимания на психа. Это у меня, братишечка, после дурдома. — Он повертел пальцем у виска. — Сдвиг по фазе.
13
Климов всегда просыпался рано, а сегодня вообще практически не спал. Лежал на предоставленном ему Петром диване, ворочался, крутился с боку на бок, потирал виски и шею, садился, поджимая под себя пятки, и, запрокидывая голову, катал ее от одного плеча к другому так, что слышал хруст между лопаток. Даже накрывался одеялом с головой, как это делает жена, и не уснул. Сказалось накопившееся напряжение минувших суток.
После соленых огурцов хотелось пить, но лень было вставать, а когда он все-таки решил сходить на кухню, встал и двинулся вперед, его шатнуло, повело, и он свалился на пол.
Одновременно что-то грохнулось на кухне, а в комнате Петра нещадно зазвенел будильник. Сразу заломило затылок и заложило уши. Климов никак не мог разобрать, что ему говорит из своей комнаты Петр, и сделал несколько глотательных движений, как в самолете при посадке.
— Юр, не спишь? — негромко позвал Петр, и Климову почудилось, что пол под ним поехал, а диван крепко встряхнуло. Он схватился за него, как тонущий за мачту корабля, поднялся на ноги, расставил их пошире…
— Нет, проснулся.
— Баллов пять, не меньше, — сказал Петр, и звон будильника прервался. — Третий раз за этот год.
— Трясет? — расслабил ноги Климов и зажмурился от света: Петр вошел в комнату и щелкнул выключателем.
— Да еще как!
Убедившись, что телевизор цел, Петр сходил на кухню, собрал осколки вазы в мусорное ведро, налил из чайника воды, дал Климову, сам выпил, посмотрел на потолок, заметил трещину, махнул рукой, мол, все равно мне здесь не жить, зевнул, глянул на часы, висевшие над телевизором.
— Будем досыпать. Еще рано.
Петр еще раз посмотрел на потолок, прицокнул языком, выключил свет и направился в свою комнату.
Климов так и не уснул. Лежал, прислушивался к шуму ветра, к похлестыванию дождя по стеклам, отмечал шорохи и скрипы поколебленного дома. Казалось, что вокруг шмыгают мыши.
В голове гудело, а в мозгу крутилась надоедливая фраза: «Земля не треснет — черт не выскочит», которую когда-то обронила баба Фрося. Климов давно забыл, запамятовал эту присказку, а тут она вдруг вспомнилась.
«Земля не треснет, черт не выскочит».
Утром воды в кранах не было, Климов толком не умылся, и это раздражало, как раздражало радио, которое вопило прокуренным фальцетом неизвестной никому певички.
Подъехав к милиции, Климов попросил Петра припарковать машину возле загса и никуда не уезжать.
Как только Климов шагнул в приемную, дверь паспортистки тотчас же прикрылась, давая тем самым знать, что начальство у себя.
Слакогуз благодушествовал в своем кресле, слушал томные стенания певички, медленно затягивался и блаженно выдыхал из себя дым, играя твердой пачкой «Кэмела», перегоняя ее по столу из угла в угол.
Увидев Климова, он медленно уперся рукой в стол. Посмотрел холодно.
Серые крупного разреза глаза и тяжелая изломная морщина меж бровей заведомо внушали всякому, что капитану Слакогузу и без слов предельно ясно, кто чего стоит.
Он ждал приветствия.
Удовлетворенный тоном здравицы и речью, с которой обратился к нему Климов, а также выражением его лица, он откинулся на спинку кресла.
— Так, говоришь, дать следственное направление на вскрытие?
— Ну да, — подтвердил Климов. — Медэксперт подсказал.