Дойти до ада
Шрифт:
— А с какой стати?
Простота и непосредственность, с которой это было сказано, ошеломили Климова.
Подождав, пока поток эмоций иссякнет, Слакогуз выпятил губы, загасил окурок.
— Я не собираюсь возбуждать дело. Ты свободен.
Это была оплеуха.
Климов вскочил, недобро сжал кулак.
— Значит, так: для погребения тела Волынской Ефросиньи Александровны нужна заверенная тобой, то есть милицией, справка о причине смерти, и ты мне эту справку не даешь…
— Не могу дать, — поправил Слакогуз.
— Ты обязан что-то сделать! Ситуация ведь идиотская! Ты обещал…
Сам
— Обещал, но сделать не могу, — ответил Слакогуз, и его ответ напомнил Климову забытую присказку: «Мы там два пирожка оставили: один не ешь, а другой не трожь».
— Врешь, — протянул Климов, — все ты можешь…
— Закон все может, я лишь исполнитель…
— Вот и выполняй: решай проблему. — Спазм раздражения перехватил горло. Климов свирепел: — В конце концов…
Толстый подбородок Слакогуза наплыл на ворот форменной рубашки.
— Не пыхти…
— Я сам…
— …как геморрой…
— Что ты сказал? — противясь возникающему чувству гнева и обиды, внезапно тихо спросил Климов. — Повтори.
На жирных щеках Слакогуза проступили мелкие сосуды.
— Ведешь себя по принципу: я вылез — вы со мной носитесь.
— Не я, а ты! — взорвался Климов. Он старался успокоиться и не смог. — Бобер вонючий!
Климов стукнул по столу, взбешенный собственным бессилием и гневом.
— Видишь всю абсурдность ситуации и продолжаешь унижать меня, как сявку.
Климов чувствовал, что задыхается от злобы.
Слакогуз поправил у себя под брюхом кобуру.
— Чего слюною брызжешь? За собакой бежишь, что ли?
Он уже явно провоцировал на то, что в протоколах именуют «оскорбление действием». Колол издевками и ждал реакции.
Климов вскочил:
— Ну, вот что!
Слакогуз невольно отшатнулся, вжался в кресло, и рука его легла на пистолет.
— Но-но… Схлопочешь срок.
Климов еле удержал себя от мощного рывка вперед: он уже чувствовал «Макаров» Слакогуза у себя в руке… Скрипнул зубами. Перевел дыхание. Глянул в окно. Увидел дождевые капли. Мокрые, исхлестанные ветром листья тополя. Почувствовал, что остывает, успокаивается… как перед схваткой.
— Значит, так… — сказал он листьям за окном, — я сам ее похороню… Без всяких справок…
— И тебя посадят. — Слакогуз по-прежнему держал ладонь на кобуре. — За самовольное захоронение — три года.
Климов смерил его взглядом так, что тот сглотнул слюну.
— А брать, сажать кто меня будет? Ты? Тогда бери! А я пока пошел.
Он двинулся к двери и на ходу услышал:
— Я предупредил. Геморрой…
Ух, как ему внезапно захотелось обернуться, врезать от души, но Климов только поправил узел галстука и резко толкнул дверь.
14
Как мальчишка, взявший без спроса деньги на кино, ощущает стыд, раскаяние и злость за совершенный унизительный проступок, так и Климов казняще выговаривал себе за то, что все-таки не удержался, не смолчал, ответил на его издевки вспышкой ярости, вместо того чтоб выжать, выклянчить, пусть даже и ценою унижений, столь необходимую
Редкие капли не по-осеннему короткого дождя еще срывались с листьев и ветвей, но дождь уже прошел. Небо нависало низкой, влажной зыбью, и Климову казалось, что облака непосильной ношей ложатся на загривки гор.
Переходя площадь, Климов пропустил мимо себя два туристских «икаруса» с задернутыми шторками на окнах и один длинный фургон с прицепом в сопровождении черного «рафика». После них остался густой шлейф дизельной гари. Плохо переносивший автомобильный чад и копоть — сказалось отравление угарным газом в армии: горел в Афгане, в бронетранспортере, — Климов уткнулся в воротник плаща, надолго задержал дыхание и перебежал площадь. Выдохнув, еще раз глянул вслед проехавшим машинам. Хотя дорога впереди была свободна, «рафик» по-прежнему тянулся за фургоном, словно замыкал колонну.
«Странная экскурсия», — подумал Климов, проводив взглядом «икарусы», фургон и черный «рафик». В том, что они шли одной колонной, он не сомневался: слишком строго соблюдался интервал.
Интересно.
Петр тоже ничего не понял. Когда Климов сел в «москвич», он сразу обратил внимание на странную колонну.
— Видел?
— Видел.
— Кто бы это мог быть, непонятно. — Петр включил мотор и стал выруливать на площадь. — Летом, я бы понял, но сейчас. — Он недоуменно хмыкнул и, прибавив скорости, словно решил догнать прошедшие машины, посмотрел на Климова. — Ну, как наши успехи?
Климов ответил.
Петр переключил скорость, молча сплюнул в приоткрытое окно, притормозил возле базарчика, где никого пока что не было: ни покупателей, ни продавцов, «икарусы» свернули влево, к шахтоуправлению, а «рафик» и другой фургон продолжили путь по прямой. Петр спросил у Климова:
— Куда? — И, видя, что тот смотрит в сторону проулка, повернул направо.
— Значит, сами похороним.
Он не сказал: «Решай, тебе виднее», не промолчал, как это сделал бы другой, а истинно по-братски разделил тот тяжкий груз, что лег на сердце Климова.
— Спасибо, брат.
— За что?
— За все, — ответил Климов и благодарно сжал руку Петра.
15
Вечером, когда все разошлись, похоронив и помянув усопшую, Климов перебрал бумаги бабы Фроси. Никакого завещания, конечно же, не обнаружил. Пересмотрел с десяток блеклых фотографий, отыскал свой снимок: он взбирался на скалу при помощи одних лишь пальцев. Поразился своей смелости в те годы.
За иконой нашел связку писем, перевязанных дешевой ленточкой от шоколадного набора. Письма были из Афганистана…