Дозорная ветка. Стихи и переводы

Бровка Петрусь

Алексей Пысин

Паром

Левый берег покатый. Правый берег крутой. Пахнет сеном и мятой и вчерашней ухой. На крутом перекате звонко выстрелил сом. На блестящем канате повели мы паром. И телегу с мешками, и коня, и гармонь. Трос дрожит под руками. Обжигает ладонь. На паром наш пловучий тянем берег в стогах, тянем сонные кручи, тянем даль в облаках. Кто домой, кто к невесте, кто от тещи бегом. Рейсов

сто или двести за день сделал паром. Весь лохматый и сонный, вышел вечер на луг. На канат раскаленный с кручи глянул я вдруг — от зари он червонный иль нагрелся от рук?

«На родину тропинка…»

На родину тропинка, что нитка без узла. Был камень у села. Безногий бог каменьев. Покатый, рыжеватый валун на сотни тонн. Куда скатился он, где канул он бесследно? Печалиться не надо об этом камне, брат. Ты столько знал утрат, что камень тот — песчинка…

«Забыто многое в пути …»

Забыто многое в пути,— избыто, сметено и смыто. Мне в жито хочется войти. Мне кажется, что вечность — жито. Возьму шершавый колосок на чутком проводе соломы, и ты уже не так далек, мой предок — пахарь незнакомый. Жней неизвестных голоса, как море, выплеснет волною живого хлеба полоса, звенящая передо мною… Здесь дозревают в дождь и в зной ростки надежд и дней суровых, гудит нетленный провод мой, как связь былых времен и новых. Пусть даль дозреет — широка! Пусть сохнут на корню печали. И к зернам тянется рука, чтоб нас потомки услыхали…

«Осенний лес, осенний лес…»

Осенний лес, осенний лес, бездомный свет сквозных рябин. Все выше по березе дятел лез. И я в лесу осеннем был один. Зачем, зачем я приходил сюда? Под звон дубов, под синий хвойный дым, какую думу думал вместе с ним, как будто на двоих у нас одна беда. А листопад, листая жизнь мою, стелив дорогу будущей весне. Сказал бы дятлу, как тебя люблю. Сказал бы дятлу, как бездомно мне. Но одинокий собеседник мой выстукивал, выслушивал свой бор. Здесь столько сосен с грустной немотой, что ни к чему мой грустный разговор.

«Еще не кончилась дорога…»

Еще не кончилась дорога к сердцам и радостям земным. Не покидай меня, тревога, будь светлым спутником моим. Как дождь и засуху по листьям когда-то видел предок мой, дай распознать в толпе по лицам, кто с радостью, а кто с бедой. Чтоб без расчета и без платы обнять того, кто друг и брат. Есть очень горькие утраты. Я тоже в чем-то виноват. Сегодня были б мы намного и веселее, и добрей, когда б мы уважали бога ничуть не больше, чем людей. Не каюсь и в былом не роюсь. Ведь и себя я не берег. Мой бог — моя живая совесть пред далью будущих дорог.

Минута молчания

Наше время считают деревья, что взросли на священной золе. И в минуту большого доверья вспоминаем мы тех, кто в земле. Под кореньями, под молочаем есть у каждого кто-то родной. «Так почтим их

минутой молчанья…» Так молчат берега над водой. Между нами поток быстротечный с мотыльками, стволами берез, с первым криком, теплом человечьим до последнего вздоха… до звезд… Знаю, — вечность, холодная, тихая, никому никого не вернет. Только в соснах часы твои тикают и кукушка кукует-поет…

«Возникни, новый день, началом новым…»

Возникни, новый день, началом новым. С далекой, заповедной чистотой, с забытой песней, с холодком сосновым, и юный мир открой передо мной. Травой и лесом обросла дорога. Травой и лесом вызрела в тиши. Но знаю я — ни грусть, ни боль души не возвратят, не возвратят былого. С вершины лет, когда-то с боем взятой, я в душу, словно в озеро, гляжу, но забытья и тишины закатной в железный век у жизни не прошу. Беру с собой нелегкие дороги. Следы страданий, что остались там… Беру с собой бессонные тревоги, а юный свет я юным передам.

Сергей Граховский

Бессмертие зерна

Пускай душа твоя услышит, как трудно хлебный колос дышит. Иди же в поле! Там нынче дозревает жито, и тайна жизни всем открыта — зерна бессмертье. Оно взошло, отколосилось и валом к людям устремилось — нет лучшей доли! Оно всю силу, как дозреет, вернет тому, кто пашет, сеет, жнет и молотит. Умытое росой и потом, оно становится оплотом моей Державы. Стихает перепелки голос, что ни зерно — то буйный колос весны желанной.

«Люблю подзол, пропахший лесом…»

Люблю подзол, пропахший лесом, люблю густой живицы дух, и свежий дух щепы под прессом, и розовый кипрея дух. Люблю зеленый луч иглицы, и земляничную росу, и жар болотной огневицы, и отсвет молнии в лесу. Люблю седых дубов колонны, и сосен гонкие стволы, и меда полные колоды, и звон полуденной пчелы. Весною ранней сок березы губами жадными ловлю, зеленые от сосен плесы и срубы звонкие люблю. И эти срубы над рекою, и колыбели, и гроба — все пахнет свежею смолою, сосновый край — моя судьба.

Сеятель

Плывет, как лодка, узкий черный гроб, плывет над полем, над бессмертным житом. И женщины, и старики, и дети хоронят сеятеля, пахаря, косца. Хоронят без венков и без оркестра, не произносят слов высокопарных, газеты выйдут в свет без некролога, и лишь колосья грустно никнут в поле. Он сорок восемь раз посеял жито и сорок восемь раз обмолотил. Он сорок восемь лет кормил людей, которых никогда в глаза не видел. Ему никто не говорил «спасибо», не вспоминал за шумною беседой, ведь имени его не знали дальше, чем ходит плуг, коса и борона. Хоронят сеятеля. Старики молчат. В руках детей — поникшие ромашки, но не заходит солнце над полями, они привыкли вместе уходить. Стоят леса в почетном карауле, колодезный рыдает журавель, и ласточки летают низко-низко над пыльным шляхом, над высоким житом…