Дозорная ветка. Стихи и переводы

Бровка Петрусь

Пимен Панченко

Шекспир и песня

Он не английский, он канадский Стратфорд. Но, как и всюду, здесь живет Шекспир — хохочет жир! И полоумный мир безумные захлестывают страсти. Потом, когда за сценою из веток мы собрались и вспыхнула заря, воскресшие Ромео и Джульетта нам пожимали руки, как друзья. И режиссер, он был взволнован встречей, воскликнул: — За связующую нить! Как от родимой матери отречься, так и о дружбе с вами позабыть. Когда б не песня русская, наверно, меня б сумел концлагерь доконать,— он улыбнулся: И тебя, Ромео, не я, другой учил бы умирать. Он попросил нас, чтобы мы им спели. И мы запели, позабыв про страх и неуменье, в общем, как умели, о

подмосковных наших вечерах. И долго-долго нам рукоплескали. Мы понимали — это тем, другим, что с песней смерть и голод побеждали и солнце мира видели сквозь дым.

Максим Лужанин

«Все чаще и чаще себя убеждаю…»

Все чаще и чаще себя убеждаю, что сердце не то, да и возраст не тот, а утром за дело берусь, ибо знаю — мое за меня не допишет никто. Никто не допишет, никто не расскажет о жалобе той, что болотами пашет, о празднике том, что являлся крылато, душа, как зарей озаренная хата… Никто не расскажет о том, что забыто и вдруг как новинка еще раз открыто. Кому передам и кому я доверю те версты, которыми прошлое мерю, и ласку отчизны, садов ее цвет, и доброго взгляда ликующий след. Не тяжесть отдачи, а радость удачи — я вам оставляю, а как же иначе? Все вам отдаю, пока солнце в крови… Не надо шуметь, дорогие мои!

Анатолий Велюгин

Партизанская школа

Сухим пергаментом — бересты сверток. Мурашки-буквицы. В стволе — осколок. В Полесье грамоте училась детвора. Но выли «юнкерсы» и бесновался ворог. Пылали облаки, деревья и трава. По шелку солнечной коры отвага рукою детской вывела строку: «Радзiма. Вежа. Сцяг, Палон i смага». Такие же слова есть в «Слове о полку». Листала вечный свой букварь дубрава, и пепелищами отогревала живые души лютая война. Родная мова наша не пропала, раз в этом пламени не сгинула она!

Рыгор Бородулин

Цимбалы

Мотылек на колени сел, раздвинул крылья: два заспанных луга в росе. Две покрытых инеем крыши, две поляны заснеженных, где, как беженцы, как погорельцы — осины, от холода синие, не могут согреться; два крыла — две печальных страницы книги времени, книги терпенья, добра и ума, над которой летают тревожные черные птицы и которую молнии пишут, читают грома. По лучам и по ливням, что сверкают на майских лугах, ударит крючок — и начнется… И словно речка войдет в берега — в сердце песня прольется. Об одном вас, как братьев, прошу — эту песню не забывайте, не сбивайте с лугов росу и на крыльях пыльцу не стирайте…

Анатолий Гречанинов

Роют колодец

Колодец роют, глину копают — чистое все на себя надевают. Не ссорятся бабы, не курят мужчины, словно у роженицы за дверью — тихо!.. И холодом веют холстины, и с цвирканьем в желтую мокрую землю входит лопата, входит лопата, и разливается снежная мята. Внизу уже остается один — самый ловкий из сельских мужчин. И гонит он к солнцу бадью за бадьёй с заледенелой глубинной землей. Дядька упорно и долго копает, кто-то советы надумал давать, голос глухой из земли отвечает — просит земля болтуна помолчать. В деле от лишнего крика — беда — мутная будет в колодце вода. Все осторожнее надо копать — выход криницы нельзя прозевать. Струи ударят, заходят на дне — вот уже ведра ему по спине. Молча советчиков дядька ругает, вот он еще осторожней копает. Вдруг над притихшей нарядной толпой в небо торопится голос глухой: «Смотрите, браточки, браточки, пошла!» Сразу же в темную сырость ствола канули крики веселые: «Эй, эй, не зевай, шевелись веселей!» Хукает дядька на пальцы, копает, будто бы клад для себя добывает, ноги застыли, а все не беда — светлая будет в деревне вода!

Содружество

Максим Танк

Под мачтой

Когда на поле глухо, пусто, И холод выбелил траву, И ночью сердцу вторит грустно Бессонный паводок во рту. Когда дороги опустеют, А ветер северный сильней, И вдруг затянет одиссею С крылатым табором гусей. Люблю под взвихренной сосной, Как бы под мачтой золотой, Плыть на свидание с весною — И весь мой край плывет со мной…

«Все чаще покидают этот лес…»

Все чаще покидают этот лес Мои ровесники — подоблачные сосны. Одни сгорели в пламени войны Иль поднялись могильными крестами, Другие где-то шпалами гудят, Поскрипывают в хатах под ногами. Я в этот лес все чаще прихожу Поговорить с молодняком шумливым. Под ним чернеют срезы старых пней, Как будто патефонные пластинки С записанными голосами птиц, Ветров шумливых и дождей забытых. Я в старых соснах чувствую себя Сосной, пораненной воспоминаньем, Когда живицей вытекает песня.

Делянка

Долго на делянке Вдыхаю свежесть Смолы, коры, опилок, щепок. В любую погоду Я слышу здесь Шум отшумевших деревьев, Голос кукушки, Воркование витютюней. И углубляюсь в такую чащу, Откуда возвращает только голос: — Куда ты пропал?.. Меня за смертью лучше посылать, А не за дровами, Если хотите, Чтоб закипела бульба.

После снегопада

На желтое-желтое жниво, На серую-серую землю, На синюю-синюю озимь, На темную-темную пущу Лег белый-белый снег. Почему же он не завеял Дорогу к твоей хате, Твоих следов у колодца, Твоего веселого смеха, Давних моих надежд!

Максим Лужанин

Василек

Ад родных нi^y, ад роднай хаты

У панскi двор дзеля красы

Яны, бяздолныя, узяты

Ткаць залатыя паясы.

М. Багдановiч. «Слуцкiя ткачыхi»

Я долго жил в стране чужой, жил молчаливо и сурово, и был я счастлив всей душой родимое услышать слово. Когда ж в словесной толкотне корней не находил исконных, тогда в деревьях и в траве искал я близких и знакомых. Кусты ракиты примечал, они по-нашему шумели, на облаках домой писал, как только к нам они летели. Мелькали пустыри, поля, но где бы мы не колесили, не показала мне земля цветок веселый, синий-синий. Мне скажут: «Сорная трава». Все понимаю, разумею, его из жита вырывал, а вот из сердца — не умею. В льняной поэме давних дней цветок светящийся и тихий, ты — память родины моей, бессмертный труд ее ткачихи.

Рояль

Пас коров и на зорьке весенней порой разлучал я пахучую ветку с корой. Осторожно прорежешь в коре голосник, словно сердце поставишь — рождается крик! Оживала свистелка в ребячьих губах, шлях надежды мои на тяжелых горбах колыхал. Опьяняла сырая кора и в большую дорогу звала со двора. Но все чаще в наивную эту дуду говорила святая душа про беду. А сегодня вернул меня в дальнюю даль наш, борисовской марки, нарядный рояль. И мальчишка нарядный почти утонул в блеске черного лака и в рокоте струн. Он до крайних басов дотянуться не смог, и на миг померещился мне пастушок. …Там метелица в поле кружила-мела, там Левониха глазом поблескивала, а отец умирал и о чем-то просил, но слова досказать уже не было сил. Как же этот мальчишка сквозь ноты-кусты вывел песенку чистую из темноты? Да еще отгадал, красотой окрылен, чем сегодня живу… Мой нижайший поклон перед полной душой, перед чуткой рукой, перед елью, чей голос сквозь дальнюю даль, как в родное гнездовье, вернулся в рояль.