Дозорная ветка. Стихи и переводы

Бровка Петрусь

Песня о зубре

Вольное сокращенное изложение «Песни об охоте на зубров в северных лесах», написанной в 1523 году сыном Могилевского лесничего Николаем Гусовским по настоянию епископа Эразма Телка, вместе с которым Гусовский оказался в Риме. Дипломатическая миссия от государства литовского превратилась для них в изгнание, вероятно, из-за поражения той феодальной группы, к которой они примыкали на родине.

Дальнейшая судьба гениального автора чудом уцелевшей поэмы неизвестна.

1

В Риме однажды, во время жестокой забавы, был я свидетелем весело пролитой крови. Юность, страдая отвагой и жаждою славы, ловко дразнила быка в окруженьи народа. Стрелы свистели и жалили мощного зверя. Рукоплескания ярость его распаляли. Розовой пеной плевался гигант, свирепея. Бил и растаптывал многих мужей расторопных. Друг по отчизне, со мной оказавшийся рядом, вспомнил охоту в литовских лесах, и тогда я громко

рассказывать начал об этой охоте, но повредил откровенный язык чужеземцу. Весь мой рассказ изложить предложили стихами. Ежели правду сказать, не по собственной воле начал я песню о зубре, но вольное слово стало тоскою по родине, милой до боли!

2

Там, где сурово сияют полночные звезды, слава о зубре идет, как о страшном убийце. Память о нем, как дыханье его за спиною, вдруг навевает столь мерзкую часто тревогу. Бегством спасаясь, не видел я в этом позора. Не унижал меня черни презрительный хохот — неосторожность порой принимает за смелость тот, кто не знает суровых законов охоты. Так же и я в стихотворческом деле не сведущ и превосходство ученых мужей понимаю, но не могу пренебречь высочайшею волей, будучи многим обязан великому другу [1] Что ж, собирайте посевы с бесплодного поля. Жажду свою из сухой утоляйте криницы. Если б равнинами снежными стали страницы, сразу бы ожили дерзкие образы боя. Нет, не виновен я в том, что рассказ не прекрасен. Длинные стрелы в тяжелом намокшем колчане отягощали мне плечи и били по бедрам. Знаю, ты лучше напишешь, но лук не натянешь — равные только в различном бывают искусстве. Рвите, однако, стихи чужеземца, — невежды!

1

Имеется в виду Эразм Плоцкий.

3

Острую дивную вещь я держу осторожно. Ядом разлуки пропитан ее наконечник, с нею обычно бродил я по северным рощам, пар выдыхая в морозное небо отчизны! Логово зубра таили настылые сосны. Бешеный рев долетал до соседней державы. Вскормленный пущей и раненный мною смертельно, зверь уходил от людей в направленье заката. Зубра шатало, и силы его оставляли. Вдруг он упал, как лохматая темная буря. И, удивляясь громадности мертвого тела, трое охотников между рогами уселись! Жесткая грива по шее сбегала на плечи. Отблески молний застыли во взоре свирепом. К одеревенелым коленям гиганта примерзли бурые клочья его бороды безобразной. Если хотите увидеть великое в малом — с виду козел, беспорядочно шерстью заросший, но по размерам крупнее быка племенного, будто раздумывал в день сотворения мира образ какой обрести, но стрела зазвенела!

4

Я удивляюсь тому, что писали о зубре в древнее время. Откуда пудовые губы? Даже рога из широкого выросли носа! Нет, не такой, как в писаниях, славный зверюга. Много о прошлом расскажут и русские книги. Этот народ, несомненно, для собственной пользы с греческой буквой сдружился и очень умело соединил ее с дивным отеческим звуком. Есть города, где еще дорожат стариною, живы места, где остался времен отпечаток, но ни полслова нигде не нашел я о зубре, видно, не знали о нем на земле до потопа. Только лишь в северном крае, богатом лесами, водятся эти быки, на других не похожи. Плиний о них говорит, вспоминая бизона. А для меня эти встречи — морозом по коже! Ведь неспроста он зовется гривастым бизоном, непревзойденным по дикости, злобе и силе. Если не верите мне, ограничусь советом — все-таки лучше прочесть, чем проверить на деле.

5

Тот, кто в полночных лесах не изведал волнений, пусть болтовней занимается сколько угодно, если чего-нибудь стоит такая свобода,— зубры и мне и другим не однажды являлись. Но никогда для меня не вернется то время. Отдыха я избегал и покой ненавидел. Сердцем к нему из Италии вдруг возвращаюсь. Слушаю сосны и памяти сеть расставляю. Новое дело — за временем жадно охочусь. Но ускользают мгновенья и прячутся в прошлом! Где же утрачен, какими песками засыпан бурный источник надежд и желаний моих? Не возвратить! Бесполезны смешные уловки. Раз навсегда он ушел от меня безвозвратно. Пусть погибает! Судьбе не навяжешь законов.

6

Хватит, не медли, займись своим делом нежданным! Что тут гадать, удивить ты не сможешь ученых. Как размышляют, какие старинные книги знают они, но о том, что пишу я сегодня, в древних пергаментах им отыскать не удастся. Тайна сокрыта не в книгах, а в наших лесах! Даже в ломбардских рассказах диакона Павла нет описаний размеров могучего зубра. Честного старца надежный рассказ ограничен тем, что пятнадцать мужей, не обиженных плотью, могут на шкуре довольно свободно разлечься. Не задержусь возле шкуры такой в изумленьи. Где-нибудь в зале огромных рогов не замечу. Я

ведь своими руками разделывал зверя.

7

Что бы там ни было, долгой и трудной охоты путь мне известен и тяжкое бремя посильно. В северных рощах, писателям римским не равен, родом из Польши, ходил я уверенным шагом. Строгий отец завещал мне лесную науку — видеть следы, обнаруживать тайные тропы и без ошибки ветров узнавать дуновенье, чтоб не почуял ни носом, ни ухом засады зверь, затаившийся в тысячелетних деревьях. Воля отца, беспощадный родительский разум отрока в снежных сугробах потеть заставляли, смертью глаза забавлять и пронзительным лаем уши ласкать научили в погоне за вепрем. Круглый свинец догонял на поляне медведя. Лоси — пугливое чудо! — пьянея от сена, в сеть попадались. И жаркие выстрелы воздух вдруг потрясали. И всадники с криком скакали. Вопли досады и чей-то ликующий возглас. Пена и кровь! И удачи морозные дали. Всякое с нами случалось в лесу непролазном. Гибель грозила, но равный друзьям по охоте, талые реки, Днепра неоглядные воды переплывал я верхом на коне, догоняя быстрых зверей и спокойно встречая невзгоды. Милость фортуны и опыт лесного искусства оберегали меня от позора и смерти, но не смогли уберечь от нестройных созвучий, благо лишь в том, что тебе предоставился случай нравы зверей и природу узнать понемногу. Нянчу тревогу и начатый труд продолжаю.

8

Страшен сей бык! Но тебя он при встрече не тронет, ежели вдруг не почует недобрые мысли. Будучи стражем и пущи и собственной жизни, глазом косит, головою тихонько поводит, вроде бы в зарослях спрятан охотник надежно, издали шорох легчайший его обнаружил — века внезапную дрожь замечает свирепый! Даже пройти у него на виду безопасней, если копье не сверкнет или стрелы не звякнут. Будет смотреть на тебя и стоять неподвижно. Крови не жаждет. А если детеныши рядом, шаг замедляет, в лесу повстречав человека. Блеск и бряцанье оружия гнев распаляют. Неосторожный щелчок отзывается эхом жуткого рева! И в темных зрачках — непощада! Помню, как волосы дыбом от страха вставали и поднимали тяжелую потную шапку… Но повторяю, тебя без причины не тронет. К бою готовый, позволит уйти восвояси. Все, ухожу — беззаботным прыжком на поляне резвый детеныш родительский страх вызывает. Матери он подражает в движении каждом. Паводки, ямы, завалы деревьев, обрывы и муравейники одолевает скачками, ищет преграды, закатное солнце бодает, спать позволяет себе удивительно редко, мощных врагов умиляет задиристым храпом, нежное тело жестокой игрой закаляет. В соснах мелькает. Кружится на тесной ложбине. Ловит низвергнутый им же помет и рогами очень проворно его над землей распыляет. Грубые игры! Прекрасные зрелища жизни. Дрожь перед боем и детства притворная ярость. В ярких заплатах шумят и толпятся осины, словно крестьяне сбежались на праздник природы. Шалости длятся в течение нескольких суток. Осенью ранней проводит их Венус в дубравах — даль оглашают веселия бодрые звуки, холод пьянит, и протяжная нежность мычанья душу пронзает прекраснее всякого хора! Голос один неожиданно все покрывает мощью утробы и листья срывает с деревьев… Мало известны пределы зубриного века, истины ради, и я ничего не добавлю — кто сосчитает на убыль идущие годы? Но говорят егеря, что по разным приметам помнили зубра, которому было за двести, стадо свое охраняя и страха не зная, гордо носил он блестящую с проседью гриву.

9

Может, кого-нибудь вновь одолело сомненье? Все, что пишу, на глазах у людей происходит в той стороне, что и былью и славой богата, а потому ей и выдумок бабьих не надо. С бременем правды, которая давит на плечи, россказней бред обойду стороной, как болото, ведь возвращаться пустому с охоты не легче, впрочем, пока ты идешь налегке, — наслажденье, но какова благодарность? Итак, продолжаю. Бор покажу. И приятнее это и проще. В милые дали, в осенние рощи пустые прелести жизни пришли, и рога затрубили. Ветры запели, рожденные бурным движеньем стройных оленей и наших мужей благородных, сердце свое оживляющих первой охотой после безумных сражений и тягот военных. Отдых приятный и труд совмещает охота. Мускулам крепость дает и волненье — на пользу. Старость нависнет, а тело останется твердым. Слава охоте! Она продлевает нам годы, слух развивает, глаза обостряет и чувства. Не заблуждаюсь, минувшее время — свидетель, то одноногий, а то одноглазый бродяга — между собою воюют и люди и звери. Всюду сраженья! И даже деревья воюют. Ель и береза качаются в схватке смертельной. Что удивляться? Шумит неразумная сила! Кровь дешевеет, хотя на пролитие крови даже князья обладают сомнительным правом. Давние споры… Столетья прошли, и причины стали известны, а все же неясностей много, много догадок, но нет подтверждений надежных. Вот почему бесполезны такие сужденья. Пусть же другие, которым не дорого имя, ложью любой для ушей наслажденья находят. Дальше о малоизвестном писать не желаю!