Дозорная ветка. Стихи и переводы

Бровка Петрусь

Ледоход

Я и зимой тебя не разлюбил, но снег лежал, и я почти забыл, как сладко пахнет влажная долина, как липнет к сапогам живая глина… Апрель. Реки внезапный поворот. Здесь, как всегда, заторы ледяные, но катера облезлые и злые до поздней ночи сокрушают лед. Гудят, кричат: «Дорогу ледоходу!» А ночью в бездну бьют прожектора, и за город к литейному заводу конвейер льда запущен до утра. На переплавку — к солнцу прет конвейер, пробита в юность золотая брешь! Не забывайте золотое время пустых карманов и больших надежд. На переплавку — к солнцу, в домну мая иллюзий дом скользит по виражу. Старею?

Нет! Себя не обедняя, такой как есть, тобою дорожу.

Похолоданье

Раскрылся дуб. Люблю похолоданье! В нем — чистота. Его боится тлен. Ум бодрствует и прогоняет лень. Все ощутимей жизнью обладанье! Похолоданье! Сердце звонче бьется, земля спружинит — молодость вернется! Озябшая Елена улыбнется. Река до горизонта разольется. Родной скворец из Турции вернется… И вдруг вершина тополя пригнется от сквозняка! Так низко пронесется над городом старинный самолет. И парашюта ярко-красный плод тугим холодным воздухом нальется, как будто там, где нас невпроворот, она случайно грудью прикоснется, чудесным током нервы тряханет, толкнет бедром и резко засмеется. Не важно, обернется или нет! — Прощай! — кричу ей радостно вослед.

Весной на родине

В Пропойске — май! Коза жует афишу. Луга и поймы девственно чисты. Совсем не жаль того, что не увижу. Мне жаль того, что не увидишь ты. А бор стоит стеною у реки, как будто сосен в нем не убывает. Горит закат. Ревут грузовики. Дым от костра поля перелетает. Все тот же дым! Он горек и лилов. И ты совсем не склонен к многословью. Но к родине тревожная любовь сегодня схожа с первою любовью. И этот бор, и дым, который тает,— все о тебе поможет ей забыть. И пусть она тебя почти не знает, но ты ее не можешь не любить.

«Ночью пролетали журавли…»

Ночью пролетали журавли. С крыши звезды синие текли. Запахи оттаявшей земли чуть с ума подростка не свели. И в глазах его остался крик… Этой ночью на какой-то миг все земное сердцем он постиг, все представил, зная наперед, что ночное небо не поймет.

Вокзал

Могилевский старинный вокзал, сколько раз ты мне душу пронзал, черным дымом меня обнимал и баянами вдаль провожал! Там, где пиво мешали с водой, эх, крылатый, да только безногий, эх, с ногами, да только слепой — пели вестники вечной тревоги. Вспоминали, как в танках горели, и, меня провожая в Москву, словно люки открыть не успели, в паровозном пропали дыму! И опять, как тогда, на мгновенье светом вырваны лица из тьмы, словно выплыли мы из забвенья, и в забвенье канули мы. Это августа холод бодрящий, опустевший девятый разъезд, облетающий, мимо летящий, застекленный пылающий лес. Плачут дети, кричат поезда. Ветер листья с дубов обрывает. И зеленая злая звезда нас опять до весны разлучает. До чего ж ты коварна, разлука! Даже тот, кто казался чужим, улыбнется улыбкою друга, и растает, и станет родным…

Родная верста

Кто-то в поле срывает стоп-кран. — Стой, держи! — И опять не поймали. Он бежит, задыхаясь, в туман, вдоль болота осеннего, к маме. Отоспится, попьет молока и, как птица, взлетит на подножку. Глаз наметан, и ноша легка. Сэкономил дорожную трешку. Проводницы сходили с ума, машинисты от страха дрожали. А потом пролетела зима. Поезд шел, тормоза не визжали. Может, стал он взрослее к весне и удача к нему постучалась. Может, просто на этой версте никого из родных не осталось…

Король угрей

Все

рыбаки пришли пустые, и лишь у Васи-дурачка угри, как змеи золотые, ползут из мокрого мешка. Наивно спрашиваю: — Где? — А он над синею водою, клонясь к закату головою, пустил слюну по бороде. Так вот каков король угрей, прославленный в лесном народе. Все дальше Вася от людей, все ближе он к родной природе… Дитя лесов, болот, полян, когда страна дышала трудно, он был связным у партизан, и глянул на него Иуда. На все село связной кричал, от боли клялся и божился и ничего не рассказал, но детский разум помутился. — Не знаю, — шепчет он с тех пор. — Не знаю, — роща повторяет. И самый лютый рыбнадзор его сетей не проверяет…

Мой волк

Насторожило карканье ворон. Задела нерв сосновая иголка. И в тот же миг я понял — это он, хотя впервые в жизни встретил волка. Он пил из лужи, и рябая дрожь шла по воде, заляпанной листвою. На всякий случай я нащупал нож. Волк посмотрел в мои глаза с тоскою и побежал. Его худая тень без суеты — легко и обреченно — пересекла пустую лесостепь, и тишина вздохнула облегченно. Но что-то было у него в зрачках, какой-то смысл безмолвного прощанья, какой-то светлый неподвижный страх и просто право на существованье. Случись охотник на моем пути, без колебаний укажу рукою куда-нибудь в орешник за рекою, чтоб волк успел оврагами уйти.

Рябина

В пустой долине бродят миражи. Блестит река, двоится белый бакен. Лес изнемог от пыли и жары. И вдруг в листве — рябина, словно факел… Не представляю леса без рябины, как Могилевской юности своей не представляю без воскресных дней! Я формовал тяжелые станины. Графитной пылью семь часов дышал и черную выплевывал мокроту на белизну снегов… Зато встречал, как день рожденья, каждую субботу. Любил проснуться утром в воскресенье и глазом цифру красную поймать! А настоящий личный день рожденья не отмечал. Зачем их отмечать? На кухне мать нарядная хлопочет. Шумят друзья. А во главе стола,— да я в те дни сгорел бы от стыда! — румяный юноша. За что такая почесть? За то, что он увидел белый свет? Ведь никакой другой заслуги нет. А может быть, в душе живет обида? Опять на взгорке вспыхнула рябина…

«Бессонница. Горят Стожары…»

Бессонница. Горят Стожары. Безмолвный лес черней земли, как будто жуткие пожары по Могилевщине прошли. Как сладко спать на сеновале в грозу, под грустный шум дождя, в конце июля, нет, в начале любви, удачи, бытия! Но совесть в юности сурова. Она проснется раньше всех и глянет оком рыбнадзора та твой сомнительный успех. Переберет весь день вчерашний, обдаст прошедшею грозой, так лист осенний, лист опавший взлетает с треском над землей. А может, просто у вокзала в пустой дрожащей полутьме всю жизнь свою пересказала чужая женщина тебе…

Вдова

В. Н. Орлову

Ярко горели сухие дрова. Весело в небе свистела флюгарка. Долго смотрела на пламя вдова, в юности прачка, а после кухарка. Медленно думала что-то свое, давнее что-то в золе ворошила. Честно работала, верно любила, чисто стирала чужое белье. Сполох стоял над спокойным лицом — алые угли к огню подгребала, молча движения тень повторяла. Думал и я в эту ночь о своем…